продолжалась и во втором зифовском варианте - уцелели немногие. В после-
дующих изданиях исчезали имена опальных партийных лидеров, высокопостав-
ленных чиновников и т. п. Потому вариант 1938 года отражает не столько
"последнюю авторскую волю", сколько совокупность волеизъявлений цензоров
- от первого до последнего. И многолетняя популярность "Двенадцати
стульев" свидетельствует не о благотворном влиянии цензуры, но о качест-
ве исходного материала, который не удалось окончательно испортить.
Политический контекст
Популярным роман стал сразу же, разошелся на пословицы и поговорки -
результат крайне редкий для книги советских писателей. Критика, однако,
довольно долго пребывала в растерянности. Не заметить новый сатирический
роман, опубликованный центральным издательством, было нельзя, но и спо-
рить о его достоинствах или недостатках критики не торопились. Лишь 21
сентября 1928 года в газете "Вечерняя Москва" появилась небольшая рецен-
зия, подписанная инициалами "Л. К.", автор которой не без снисходи-
тельности указывал, что хоть книга "читается легко и весело", однако в
целом "роман не поднимается на вершины сатиры", да и вообще "утомляет".
Затем критика умолкла надолго. По сути, обсуждение началось лишь после
того, как 17 июня 1929 года в "Литературной газете" под рубрикой "Книга,
о которой не пишут" была опубликована статья, где указывалось, что роман
"несправедливо замолчала критика".
В итоге, как известно, советские литературоведы условились считать
очевидным, что объект сатиры Ильфа и Петрова - "отдельные недостатки", а
не "советский образ жизни". Формула эта очень удобна, поскольку объясня-
ет практически все, ничего конкретно не касаясь. Однако первоначальная
растерянность опытных рецензентов подтверждает, что в 1928 году объясне-
ние, предложенное позже, было далеко не очевидным. Скорее уж очевидным
было то, что всегда ценили поклонники Ильфа и Петрова, оппозиционно
настроенные к режиму: авторы "Двенадцати стульев" шутили очень рискован-
но, огульно высмеивали отечественную прессу, издевались над традиционны-
ми советскими пропагандистскими установками. Критики-современники это,
безусловно, заметили, и все же нашлись у них основания не спешить с
разгромными отзывами.
Понятно, что и авторы романа, снискавшие к 1927 году известность в
качестве абсолютно лояльных газетчиков, да и покровительствовавший им
сановный Нарбут, известный своей осторожностью в вопросах идеологии,
рассчитывали не на разгромные рецензии. Значит, в 1927 году - при работе
над романом - дерзкие шутки Ильфа и Петрова признавались вполне уместны-
ми, а вот в 1928 году их допустимость вызвала у современников серьезные
сомнения. Но сомнения эти разрешились в пользу авторов романа - после
"сигнала сверху", санкционировавшего благожелательный отзыв в "Литера-
турной газете".
Понадобилось время, чтобы рецензенты окончательно убедились: авторы
"Двенадцати стульев" не вышли за допустимые пределы и не собирались это
делать. Наоборот - они строго следовали требованиям конъюнктуры. Литера-
турно-политической конъюнктуры, сложившейся к началу работы над романом,
но отчасти изменившейся к моменту его издания. Под патронажем Нарбута
они написали книгу о том, что в Шанхае ничего особенного не случилось. И
таким образом выполнили партийную директиву.
Отметим, что действие в романе начинается весной и завершается осенью
1927 года - накануне юбилея: к 7 ноября готовилось широкомасштабное
празднование десятилетия со дня прихода к власти партии большевиков, де-
сятилетия Советского государства. На это же время - с весны по осень
1927 года - пришелся решающий этап открытой полемики официального пар-
тийного руководства с "левой оппозицией" - Л. Д. Троцким и его единомыш-
ленниками. Именно в контексте антитроцкистской полемики роман - такой,
каким он задумывался, - был необычайно актуален.
Оппозиционеры уже давно утверждали, что лидеры партии - И. В. Сталин
и Н. И. Бухарин - отказались ради упрочения личной власти от идеала "ми-
ровой революции", а это неизбежно создает непосредственную угрозу су-
ществованию СССР в условиях агрессивного "капиталистического окружения".
Апологеты же официального партийного курса доказывали в свою очередь,
что оппозиционеры - экстремисты, не умеющие и не желающие работать в ус-
ловиях мира и потому мечтающие о перманентных потрясениях "мировой рево-
люции", о возрождении "военного коммунизма", тогда как правящая группа
Сталина-Бухарина - гарант стабильности, опора нэпа.
Весной 1927 года у оппозиционеров появились новые аргументы. Неудачей
завершились многолетние попытки "большевизировать" Китай, где шла много-
летняя гражданская война, широко обсуждавшаяся советской прессой. 15 ап-
реля советские газеты пространно-истерично сообщили о том, что в Шанхае
недавние союзники - китайские левые радикалы националистического толка -
изменили политическую ориентацию и приступили к уничтожению соотечест-
венников-коммунистов.
Статья в "Правде" называлась "Шанхайский переворот", и это словосоче-
тание вскоре стало термином. Лидеры "левой оппозиции" объявили "шанхайс-
кий переворот" закономерным результатом ошибочной сталинско-бухаринской
политики, из-за которой страна оказалась на грани военной катастрофы. По
их мнению, неудача в Китае, способствовавшая "спаду международного рабо-
чего движения", отдалила "мировую революцию" и помогла "консолидации сил
империализма", чреватой в ближайшем будущем тотальной войной всех буржу-
азных стран со страной социализма. Опасность, настаивали оппозиционеры,
усугубляется еще и тем, что внутренняя политика правительства, нэп, сни-
жает обороноспособность страны, поскольку ведет к "реставрации капита-
лизма", множит и усиливает внутренних врагов, которые непременно будут
консолидироватъся с врагами внешними.
Сталинско-бухаринские пропагандисты попали в сложное положение: троц-
кисты апеллировали к модели "осажденная крепость", базовой для советской
идеологии. Конечно, аргументы "левой оппозиции" легко было опровергнуть,
ссылаясь, к примеру, на то, что "мировая революция", как свидетельствует
недавний опыт, вообще маловероятна и "шанхайский переворот" - в самом
худшем случае - означает лишь безвозвратную потерю средств, потраченных
на экспансию в Китай, а вовсе не интервенцию, равным образом нет и
"внутренней угрозы". Однако в этом случае официальные идеологи вынуждены
были бы отвергнуть советскую аксиоматику: положения о "мировой револю-
ции", о постоянной военной угрозе со стороны "империалистических прави-
тельств", о заговорах "врагов внутренних" - ее неотъемлемые элементы.
Пришлось прибегнуть к экивокам, объясняя, что "шанхайский переворот"
- событие хоть и досадное, но не столь значительное, как утверждают оп-
позиционеры; "мировая революция" все равно далека; война, конечно, неиз-