привязанного к шейке бутылки рецепта и уже на нем написал крохотными бу-
ковками: "Французские предложения о гарантиях безопасности"*. Чтобы Пу-
анкаре не смешали с каким-либо другим государственным деятелем, художник
на животе премьера написал - "Пуанкаре". Набросок был готов.
На столах художественного отдела лежали иностранные журналы, большие
ножницы, баночки с тушью и белилами. На полу валялись обрезки фотографий
- чье-то плечо, чьи-то ноги и кусочки пейзажа. Человек пять художников
скребли фотографии бритвенными ножичками "жиллет", подсветляя их, прида-
вали снимкам резкость, подкрашивая их тушью и белилами, и ставили на
обороте подпись и размер - 3 3/4 квадрата, 2 колонки, указания, потреб-
ные для цинкографии.
В комнате редактора сидела иностранная делегация. Редакционный пере-
водчик смотрел в лицо говорящего иностранца и, обращаясь к редактору,
говорил:
- Товарищ Арно желает узнать...
Шел разговор о структуре советской газеты. Пока переводчик объяснял
редактору, что желал бы узнать товарищ Арно, сам товарищ Арно, в бархат-
ных велосипедных брюках*, и все остальные иностранцы с любопытством
смотрели на красную ручку с пером №86*, которая была прислонена к углу
комнаты. Перо почти касалось потолка, а ручка в своей широкой части была
толщиною в туловище среднего человека. Этой ручкой можно было бы писать
- перо было самое настоящее, хотя превосходило по величине большую щуку.
- Ого-го! - смеялись иностранцы. - Колоссалль!
Это перо было поднесено редакции съездом рабкоров.
Редактор, сидя на воробьяниновском стуле, улыбался и, быстро кивая
головой то на ручку, то на гостей, весело объяснял.
Крик в секретариате продолжался. Проворный Персицкий принес статью
Семашко, и секретарь срочно вычеркивал из макета третьей полосы шахмат-
ный отдел. Маэстро Судейкин уже не боролся за прелестный этюд Неунывако.
Он тщился сохранить хотя бы решения задач. После борьбы, более напряжен-
ной, чем борьба его с Капабланкой на Сан-Себастианском турнире*, маэстро
отвоевал себе местечко за счет "Суда и быта".
Семашко послали в набор. Секретарь снова углубился в передовую. Про-
честь ее секретарь решил во что бы то ни стало, из чисто спортивного ин-
тереса, - он не мог взяться за нее в течение двух часов.
Когда он дошел до места: "... Однако содержание последнего пакта та-
ково, что если Лига Наций зарегистрирует его, то придется признать,
что...", к нему подошел "Суд и быт", волосатый мужчина. Секретарь про-
должал читать, нарочно не глядя в сторону "Суда и быта" и делая в пере-
довой ненужные пометки. "Суд и быт" зашел с другой стороны стола и ска-
зал обидчиво:
- Я не понимаю.
- Ну-ну, - пробормотал секретарь, стараясь оттянуть время, - в чем
дело?
- Дело в том, что в среду "Суда и быта" не было, в пятницу "Суда и
быта" не было, в четверг поместили из загона только алиментное дело, а в
субботу снимают процесс, о котором давно пишут во всех газетах, и только
мы...
- Где пишут? - закричал секретарь. - Я не читал.
- Завтра всюду появится, а мы опять опоздаем.
- А когда вам поручили чубаровское дело*, вы что писали? Строки от
вас нельзя было получить. Я знаю. Вы писали о чубаровцах в вечерку.
- Откуда это вы знаете?
- Знаю. Говорили.
- В таком случае я знаю, кто вам говорил. Вам говорил Персицкий, тот
Персицкий, который на глазах у всей Москвы пользуется аппаратом редак-
ции, чтобы давать материал в Ленинград.
- Паша! - сказал секретарь тихо. - Позовите Персицкого.
"Суд и быт" индифферентно сидел на подоконнике. Позади него виднелся
сад, в котором возились птицы и городошники.
Тяжбу "Суда и быта" с Персицким, Персицкого с редакцией и редакции с
"Судом и бытом" разбирали долго. Пришли сотрудники из разных отделов и
образовали кружок. Теперь велась дуэль непосредственно между "Судом и
бытом" и Персицким. Когда конфликт стал чрезмерно острым, секретарь
прекратил его ловким приемом: выкинул шахматы и вместо них поставил реа-
билитировавшийся "Суд и быт". Персицкому было сделано предупреждение.
Наступило самое горячее редакционное время - пять часов. Над разог-
ревшимися пишущими машинками курился дымок. Сотрудники диктовали против-
ными от спешки голосами. Старшая машинистка кричала на негодяев, неза-
метно подкидывавших свои материалы вне очереди. По коридору ходил редак-
ционный поэт в стиле:
Слушай, земля,
Просыпаются реки,
Из шахт,
От пашен,
Станков,
От каждой
Маленькой
Библиотеки
Стоустый слышится рев...
Он ухаживал за машинисткой, скромные бедра которой развязывали его
поэтические чувства. Он уводил ее в конец коридора и у окна, между мест-
комом и женской уборной, говорил слова любви, на которые девушка отвеча-
ла:
- У меня сегодня сверхурочная работа, и я очень занята.
Это значило, что она любит другого.
Тогда поэт уходил домой и писал стихи для души.
Меня манит твой взгляд туманный,
Кавказ сияет предо мной.
Твой рот, твой стан благоуханный...
О я, погубленный тобой...
Поэт путался под ногами и ко всем знакомым обращался с поразительно
однообразной просьбой:
- Дайте десять копеек на трамвай.
За этой суммой он забрел в отдел рабкоров. Потолкавшись среди столов,
за которыми работали читчики, и потрогав руками кипы корреспонденций,
поэт возобновил свои попытки. Читчики, самые суровые в редакции люди (их