И супруги переглянулись, словно ища друг у друга сочувствия и помощи, как люди, привыкшие вместе сносить удары судьбы.
Эшкрофты - мои старые друзья, и сердце мое тревожно сжалось. За обедом, наблюдая, как Медоуз - их дворецкий - наполняет бокалы вином, я не мог избавиться от тягостного чувства, что над моими друзьями нависла беда.
Обед кончился, миссис Эшкрофт-Фаулер удалилась в гостиную, оставив нас с Фаулером допивать портвейн. Я придвинул свой стул ближе к Фаулеру.
- Дорогой мой, - начал я, - мы с вами старые друзья, и, надеюсь, вы извините мою нескромность. Мне показалось, что вы и ваша жена чем-то озабочены.
- Да, - сказал он печальным, тихим голосом. - Вы угадали.
- Простите меня, - продолжал я. - Может быть, вы расскажете мне о своем горе: когда поделишься с другом, на душе становится как-то легче. У вас неприятности из-за Медоуза?
Наступило молчание. Я догадывался, о чем пойдет речь, и ждал, когда он заговорит.
- Медоуз уходит от нас, - промолвил он наконец, собрав все свои силы, чтобы произнести эти роковые слова как можно спокойнее.
- Друг мой! - воскликнул я, беря его руку в свои.
- Вы понимаете, как нам тяжело. Прошлой зимой ушел Франклин. И, поверьте, без всякого повода с нашей стороны: мы делали все, что могли. Теперь Медоуз.
В голосе Фаулера послышались слезы.
- Он еще не заявил о своем уходе, - продолжал мой бедный друг, - но мы знаем: он не останется. На это нет никакой надежды.
- В чем же дело? - спросил я.
- Никаких конкретных жалоб у него нет. Просто ему у нас не нравится. Мы ему не подходим.
Фаулер закрыл лицо рукой. Наступило молчание.
Подождав немного, я тихо вышел из столовой и покинул дом, не поднимаясь в гостиную. Несколько дней спустя я узнал, что Медоуз действительно ушел от них. Эшкрофт-Фаулеры просто в отчаянии. Говорят, они решили снять в Гранд-отеле небольшой номер в десять комнат с четырьмя ванными, чтобы хоть как-нибудь дотянуть эту зиму.
Не стоит, однако, сгущать краски и представлять дело так, будто богатые вовсе не знают мгновений истинного безоблачного счастья. По моим наблюдениям, оно приходит к ним именно тогда, когда им удается разориться полностью и окончательно разориться. Можно потерять деньги, играя на бирже или пользуясь услугами банка, или любым другим способом. Техническая сторона вопроса чрезвычайно проста.
Когда богатый человек разоряется, он, насколько я могу судить, чувствует себя превосходно и может делать все, что ему вздумается. В подтверждение правильности моего суждения приведу кое-какие факты из моих недавних наблюдений.
На днях мы с приятелем шли по улице; мимо нас промчалась роскошная машина, в которой сидел элегантный молодой человек, весело болтавший с красивой женщиной. Мой приятель дружески раскланялся с прелестной парой и, сняв шляпу, игриво помахал ею в воздухе, словно желая счастья и удачи.
- Бедняга Оверджой, - сказал он, когда машина скрылась из виду.
- А что такое? - полюбопытствовал я.
- Как? Вы не знаете? - удивился мой приятель. - Он же разорился. Начисто. Потерял все до единого цента.
- Боже мой! - воскликнул я. - Как это печально! Теперь ему придется продать этот красивый лимузин.
- Не думаю, - сказал мой приятель, покачав головой. - Вряд ли он это сделает: его жена наверняка не захочет расстаться с машиной.
Мой знакомый оказался прав. Оверджои не стали продавать машину, так же как они не сочли нужным продать свой великолепный особняк. Надо думать, им было жаль расстаться с ним. Кто-то высказал предположение, что они, наверное, откажутся от ложи в опере. Ничего подобного. Они слишком любят музыку. При всем том в городе уже нет человека, который бы не знал, что Оверджой начисто разорен. У него и в самом деле нет за душой ни цента. Десять долларов - вот теперь его красная цена. Однако я по-прежнему вижу на нем подбитую котиком шубу, которая стоит никак не меньше пятисот долларов.
ЮМОР, КАК Я ЕГО ПОНИМАЮ
По-моему, это только справедливо, если в конце сборника мне предоставят несколько страниц, где бы я мог с полной откровенностью высказать то, что думаю.
Еще две недели назад я взялся бы за перо, чтобы написать о юморе с уверенностью всеми признанного авторитета.
Но увы! Это золотое время прошло. У меня уже не та репутация. По совести говоря, я полностью разоблачен. Некий английский рецензент, помещающий свои статьи в весьма солидном журнале, одного названия которого вполне достаточно, чтобы снять любые возражения, написал обо мне примерно следующее: "Что такое, в конце концов, юмор профессора Ликока, как не ловко составленная смесь гиперболы и литотеса?"
Он совершенно прав. Не понимаю только, как ему удалось разнюхать мои производственные секреты. Но, поскольку тайна уже раскрыта, я охотно признаю, что он действительно докопался до истины: изготовляя что-нибудь юмористическое, я, как правило, спускаюсь к себе в погреб и смешиваю полгаллона литотеса с пинтой гиперболы. Если по ходу дела желательно придать моему новому произведению беллетристическое звучание, я обычно прибавляю еще полпинты катарсиса. Как видите, нет ничего проще.
Все это я говорю только для того, чтобы предпослать моей статье своего рода введение, к тому же мне хотелось бы развеять даже самую мысль о том, будто я настолько самоуверен, что берусь писать о юморе с таким же профессиональным апломбом, с каким Элла Уилер Уилкокс* пишет о любви, а Ева Тэнгвей** рассуждает о балете. Единственное, на чем я позволяю себе настаивать, - это то, что я обладаю не меньшим чувством юмора, чем другие люди. Впрочем, как это ни странно, я еще не встречал человека, который не думал бы о себе того же. Каждый признает, когда этого нельзя избежать, что у него плохое зрение или что он не умеет плавать и плохо стреляет из ружья. Но избави вас бог усомниться в наличии у кого-нибудь из ваших знакомых чувства юмора, - вы нанесете этому человеку смертельное оскорбление.
______________
* Элла Уилер Уилкокс - американская журналистка и поэтесса, писавшая в основном о любви.
** Ева Тэнгвей - американская актриса и певица канадского происхождения.
- Что вы! - сказал мне на днях один мой приятель. - Я никогда не хожу в оперу. - И с гордым видом добавил: - У меня совершенно нет слуха.
- Не может быть! - воскликнул я.
- Клянусь вам! Я не в состоянии отличить один мотив от другого. "Родина, милая родина" или "Боже, храни короля" - мне все едино. Я не разбираю - когда еще только настраивают скрипки, а когда уже играют сонату.
Его прямо-таки распирало от гордости, и он приводил все новые и новые факты, словно хвастаясь своим недостатком. В заключение он сказал, что его собака куда музыкальнее его самого: стоит его жене или кому-нибудь из гостей сесть за рояль, как чуткое животное начинает выть, да еще так жалобно, словно от боли. У него лично никогда не возникало такого желания.
И тут я позволил себе вставить, как мне казалось, совершенно безобидное замечание.
- С юмором у вас, должно быть, тоже неважно, - сказал я. - Ведь тот, кто лишен слуха, как правило, лишен и чувства юмора.
Мой приятель побагровел от гнева.
- Чувства юмора! - крикнул он. - Это я-то лишен чувства юмора! Я! Да если хотите знать, юмора у меня хоть отбавляй! У меня его хватит на двоих таких, как вы.
И он накинулся на меня, утверждая, что если у меня когда-нибудь и было чувство юмора, то теперь оно явно исчезло.
Он ушел, весь дрожа от негодования.
Все же лично я не боюсь признаться - пусть даже себе во вред, - что некоторые, с позволения сказать, формы юмора или, вернее, забавы совершенно недоступны моему пониманию и среди них в первую очередь то, что англичане называют практической шуткой.
- Вы, кажется, не были знакомы с Мак-Гэном? - спросил меня на днях один приятель, и когда я подтвердил, что действительно никогда не знал Мак-Гэна, вздохнул и сочувственно покачал головой.
- Жаль, жаль, - сказал он. - Вот у кого была бездна юмора! Неистощимый запас шуток. Помню, мы вместе жили в пансионе, и однажды вечером он натянул поперек коридора веревку и ударил в обеденный гонг. Жильцы стали спускаться в столовую, и один старик второпях сломал себе ногу. Мы чуть не умерли со смеху.
- Бог мой! - воскликнул я. - Ну и шутник! И часто он так забавлялся?
- С утра до вечера. Только этим и был занят. То положит дегтю в томатный суп, то натрет сиденья воском или воткнет в них булавки. Он был просто начинен блестящими идеями; они приходили ему в голову без всяких усилий, сами собой.
Мак-Гэн, насколько я понимаю, умер, но я не собираюсь жалеть о нем. Право, мне кажется, для большинства из нас давно уже прошло то время, когда считалось забавным воткнуть булавку в сиденье стула, или набить подушку колючками, или положить в ботинок соседа живого ужа.