(способы ласки диковинные и на сцене мною не замеченные).
А когда я за обедом спросил ее, не сердится ли она на меня за
утренний разговор, она бросила в меня салфеткой, сделала мне
своими очаровательными руками пребольшой нос и, подмигнув,
сказала: "Молчи, старый, толстый дурачок!"
Хотя я не был ни старым, ни толстым, но мне это нравилось больше
прежнего: "О свет моей жизни! О солнце, освещающее мой путь!"
Вечером она уехала в театр, а я сел за рассказ. Не писалось.
Тянуло к ней, к этому большому, изломанному, но хорошему в
mejnrnp{u порывах ребенку.
Я оделся и поехал в театр. Шла новая комедия, которой я еще не
видел. Называлась она "Воробушек".
Когда я сел в кресло, шел уже второй акт. На сцене сидела Ирина и
что-то шила, а когда зазвенел за кулисами звонок и вошел толстый,
красивый блондин, она вскочила, засмеялась, шаловливым движением
бросилась перед ним на колени, потом поцеловала его в темя,
дернула за ухо и радостно приветствовала:
- Здравствуй, старый, толстый дурачок!
Зрители смеялись. Все смеялись, кроме меня.
Теперь я счастливый человек.
Недавно, сидя в столовой, я услышал из кухни голос Ирины. Она с
кем-то разговаривала. Сначала я лениво прислушивался, потом
прислушивался внимательно, потом встал и прильнул к полуоткрытой
двери.
И по щекам моим текли слезы, а на лице было написано блаженство,
потому что я видел ее, настоящую Ирину, потому что я слышал голос
подлинной, без надоевших театральных вывертов и штучек Ирины.
Она говорила кому-то, очевидно прачке:
- Это, по-вашему, панталоны? Дрянь это, а не панталоны. Разве так
стирают? А чулки? Откуда взялись, я вас спрашиваю, дырки на
пятках? Что? Не умеете - не беритесь стирать. Я за кружево на
сорочках платила по рубль двадцать за аршин, а вы мне ее
попортили.
Я слушал эти слова, и они казались мне какой-то райской музыкой.
- Ирина, - шептал я, - настоящая Ирина.
А впрочем... Господа! Кто из вас хорошо знает драматическую
литературу? Нет ли в какой-нибудь пьесе разговора барыни с
прачкой?..
Сухая Масленица
I
Знаменитый писатель Иван Перезвонов задумал изменить своей жене.
Жена его была хорошей доброй женщиной, очень любила своего
знаменитого мужа, но это-то, в конце концов, ему и надоело.
Целый день Перезвонов был на глазах жены и репортеров... Репортеры
подстерегали, когда жена куда-нибудь уходила, приходили к
Перезвонову и начинали бесконечные расспросы. А жена улучала
минуту, когда не было репортеров, целовала писателя в нос, уши и
волосы и, замирая от любви, говорила:
- Ты не бережешь себя... Если ты не думаешь о себе и обо мне, то
подумай о России, об искусстве и отечественной литературе.
Иван Перезвонов, вздыхая, садился в уголку и делал вид, что думает
об отечественной литературе и о России. И было ему смертельно
скучно.
В конце концов писатель сделался нервным, язвительным.
- Ты что-то бледный сегодня? - спрашивала жена, целуя мужа гденибудь за
ухом или в грудо-брюшную преграду.
- Да, - отстраняясь, говорил муж. - У меня индейская чума в легкой
форме. И сотрясение мозга! И воспаление почек!!
- Милый! Ты шутишь, а мне больно... Не надо так... - умоляюще
просила жена и целовала знаменитого писателя в ключицу или любовно
прикладывалась к сонной артерии...
Иногда жена, широко раскрывая глаза, тихо говорила:
- Если ты мне когда-либо изменишь - я умру.
- Почему? - лениво спрашивал муж. - Лучше живи. Чего там.
- Нет, - шептала жена, смотря вдаль остановившимися глазами. -
Умру.
- Господи! - мучился писатель Перезвонов. - Хотя бы она меня
стулом по голове треснула или завела интригу с репортером какимнибудь...
Все-таки веселее!
Но стул никогда не поднимался над головой Перезвонова, а репортеры
боялись жены и старались не попадаться ей на глаза.
II
Однажды была Масленица. Всюду веселились, повесничали на
легкомысленных маскарадах, пили много вина и пускались в разные
шумные авантюры...
А знаменитый писатель Иван Перезвонов сидел дома, ел домашние
блины и слушал разговор жены, беседовавшей с солидными,
положительными гостями.
- Ване нельзя много пить. Одну рюмочку, не больше. Мы теперь пишем
большую повесть. Мерзавец этот Солунский!
- Почему? - спрашивали гости.
- Как же. Писал он рецензию о новой Ваниной книге и сказал, что он
слишком схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни
совести.
Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету.
Не зная, чем выразить свое чувство к нему, жена подошла к дивану,
стала на колени и, поцеловав писателя в предплечье, спросила:
- Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь?
- Ничего, благодарю вас, - вздохнул писатель. - У меня только
разжижение мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь...
- Как, - испугалась жена. - Ты хочешь пройтись? Но на тебя может
наехать автомобиль или обидят злые люди.
- Не может этого быть, - возразил Перезвонов, - до сих пор меня
обижали только добрые люди.
И, твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель
Перезвонов вышел из дому.
Сладко вздохнул усталой от комнатного воздуха грудью и подумал:
"Жена невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене".
III
На углу двух улиц стоял писатель и жадными глазами глядел на
оживленный людской муравейник.
Мимо Перезвонова прошла молодая, красивая дама, внимательно
оглядела его и слегка улыбнулась одними глазами.
"Ой-ой, - подумал Перезвонов. - Этого так нельзя оставить... Не
нужно забывать, что нынче Масленица - многое дозволено".
Он повернул за дамой и, идя сзади, любовался ее вздрагивающими
плечами и тонкой талией.
- Послушайте... - после некоторого молчания сказал он, изо всех
сил стараясь взять тон залихватского ловеласа и уличного
покорителя сердец. - Вам не страшно идти одной?
- Мне? - приостановилась дама, улыбаясь. - Нисколько. Вы,
вероятно, хотите меня проводить?
- Да, - сказал писатель, придумывая фразу попошлее. - Надо, пока
мы молоды, пользоваться жизнью.
- Как? Как вы сказали? - восторженно вскричала дама. - Пока