смогли и продолжали величать Петром Петровичем.
Сваргунихина уволили.
После этого он стал торговать небом. В садике городского планетария стоял
небольшой телескоп, и Сваргунихин бойко рекламировал свой розничный товар:
луну, планеты и наиболее популярные из звезд. Посмотреть на луну,
увеличенную в пять-десять раз, стоило пятиалтынный. Кольца Сатурна шли по
полтиннику. А "каналы" на Марсе тянули по рублю.
Распродажа планетной системы шла бойко и приносила планетарию
астрономические доходы. Но не на это делал ставку Сваргунихин, протаптывая
тропинку к сердцу очередного начальства. Он надеялся на свою лжеглухоту. В
свободное время сотрудники планетария любили посидеть в садике, поговорить о
судьбах вселенной и о деятельности месткома. Иногда доставалось и директору"
- Вообще-то он чудный человек, - говорил Вася, мастер по кометному и
метеоритному делу, - но срывается иногда. Вчера, например, после лекции
"Межпланетные путешествия" где-то напился, пришел в полуразобранном виде,
заперся в кабинете и два часа пел "Всю-то я вселенную проехал"...
- Считает себя руководителем солнечной системы, - сказал дядя Сережа,
механик "северного сияния", - зазнался немного. Бывает. Ведь и на солнце
есть пятна... Эй, Сваргунихин, почем пятна на солнце?
- Кого? - опросил Сваргунихин.
- Да как же он с народом работает? - удивился Вася.
- По прейскуранту, - объяснил дядя Сережа. - Вон небесное меню на
сегодняшний день висит...
Вечером Сваргунихин решил доложить директору планетария итоги своих
месячных подслушиваний. Но директор стукнул кулаком по столу и закричал, что
наушников он в небесном деле не потерпит. Сваргунихин, забыв сдать дневную
выручку за солнечные пятна, со скоростью метеорига вылетел из планетария.
Первая крупная неудача не обескуражила псевдоглухаря. Он продолжал
совершенствовать свой акустический метод. И многие начальники лили потом
слезы благодарности ему на грудь. В некоторых организациях удавалось бросить
якорь надолго. И тогда в коридорах учреждения начинали мелькать бесприметная
фигура, неотчетливое, как блин, лицо. Запомнить Сваргунихина можно было
только по ушам. И если бы не они, то его всегда бы с кем-то путали. Своего,
определенного выражения лицо его не имело. На фотографиях оно каждый раз
получалось по-разному, а чаще всего как-то вообще не получалось. И когда
Сваргунихин поступал в облторг на место агента по снабжению, то начальник
отдела кадров заставил его пересниматься трижды:
- Уши вроде ваши, а остальное не похоже... Тимофею Прохоровичу Калинкину
Сваргунихин, как и Умудренский, достался по наследству от прежнего
руководства. Бывший начальник торга горячо рекомендовал Калинкину опереться
на этих верных людей. Но, видимо, "новый" был со странностями и мудрому
совету своего предшественника не последовал. Любимчиков почему-то не
заводил. Преданности Сваргунихина и заботливости Умудренского не замечал. И
вообще в торге с приходом Калинкина стало беспокойнее: поползли какие-то
разговоры о масштабах, новом ассортименте и, самое главное, о сокращении
штатов. Обеспокоенный назревающими реформами, Сваргунихин заметался. Хотя он
старался внушить сослуживцам, что является незаменимым работником, душевное
равновесие не восстанавливалось. Сваргунихин не был убежден, что Калинкин
твердо верит в его способности.
Надо было срочно что-то предпринимать. Давно угадывая В начальнике АХО
Умудренском родственную душу, Сваргунихин решил вместе с ним бороться за
сохранение своих фамилий в платежной ведомости. Так был заключен
двойственный союз.
По мере плавного течения рассказа Умудренский испытывал противоречивые
чувства. Его бросало то в жар восторга, то в холод тревоги.
"Вот так Сваргунихин! - восклицал про себя Умудренский. - А ведь на вид
овечка, заурядный глухарь... Надо держать с ним ухо настороже. Впрочем, что
мне его бояться? При таком дефекте начальником ему не быть. А потом с его
примитивной тактикой высоко не заберешься..." И уже вслух, когда рассказ был
окончен, восторженно произнес:
- Сваргунихин, ты неограниченный человек! Ты лыс, как бог, а мудр, как
черт!
- Полысел от трения об жизнь... повытерся, так сказать, - скромно
усмехнулся агент по снабжению и стал прощаться.
- Да, кстати, - уже на пороге произнес глухой. - Я вчера слышал, что
Геликон завтра выходит на работу. Выздоровел досрочно.
Умудренский охнул. Геликон Акинфович был замом Калинкина, и его
присутствие на съемках могло спутать все карты.
- Спасибо за предупреждение, - пробормотал Умудренский. - Это для меня
самое дорогое. Я Геликона когда хочешь вокруг пальца обведу - он мой
приятель. Улавливаешь?
После ухода Сваргунихина Умудренский бросился в соседнюю комнату, к жене.
Супруга начальника АХО была худа и длинна, как смычок. Она сидела перед
трельяжем и выщипывала пинцетом усы. - Что случилось? - басом спросила она.
И, узнав новость, успокоила мужа: - Ерунда! Геликон Акинфович человек
мнительный. Если его припугнуть эпидемией какой-нибудь, то он еще на две
недели бюллетень возьмет.
- Но, дорогая, я не врач, - пробормотал Умудренский.
- Он тебе поверит, - сказала жена. - Он так хорошо относился ко всем нам.
Звони, или нет - я сама. И она, воинственно шевельнув усом, взяла трубку:
- Приветствую, Геликон Акинфович! Как здоровье? Хорошо? Слава богу! Ваше
здоровье для нас самое дорогое.
Умудренский, слушая разговор, делал жене какие-то странные и таинственные
знаки, робко грозил пальцем, но она не обращала внимания и продолжала:
- Дни считаем, когда вы на работу выйдете. Что? Завтра? Наконец-то!
Радости сколько будет! А то ведь какие кругом печальные дела творятся. Как?
Не знаете? Эпидемия ходит. У всех осложнения возникают. Зачем после гриппа?
После всего. Мой племянник позавчера вырезал гланды, а сегодня лопал под
велосипед... Ужас! Самое страшное, как говорят врачи, - не долежать. Сегодня
в поликлинике я сама слышала: семь человек увезли в больницу. Что с ними
было? Недооценили своих болезней. Поспешили выйти на работу. Вы, мужчины, не
цените сами себя. Дайте мне Софочку. Я ей несколько слов, как жена жене...
Софочка? Здравствуй, дорогая, - придав своему басу колоратурные интонации,
сказала Умудренская и чмокнула трубку в микрофон. Поцелуй был таким звонким,
что чья-то лошадь, стоявшая под окном, приняла его за понукание и рванулась