Пелагея Терентьевна и операторы вышли из машины. Садовник, по-прежнему
общительно улыбаясь, вылез тоже, помахал ручкой Васе, и автомобиль уехал к
другим, невидимым с дороги, боковым воротам.
Главный въезд был увешан грозными надписями;
"ЗЛЫЕ СОБАКИ", "БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ НЕ ВХОДИТЬ", и "ПРИЕМ ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ ОТ
ДВУХ ДО ТРЕХ".
Мартын сильно постучал в дубовую, крепостного образца калитку. В разных
концах Бомаршовки тренированными голосами залаяли псы. Показался сторож.
- Дед Аким, - пояснил садовник. - Так сказать, первая инстанция. Здорово,
дидусь! Вот гостей привез.
- Гости - это хорошо, - откликнулся Аким. - А хозяин-то про них знает?
Или они так прибыли, самотеком? Тогда не примут. Творят они нынче, с утра
творят...
- Это родственники, - понизив голос, сообщил садовник. - Я гак понял, что
нашего молодого хозяина невесты родная мать.
- Ну, насчет родственников это еще не известно, - бросила Пелагея
Терентьевна.
- Никого не приказано, - грустно сказал дед Аким. - Сегодня творческий
день объявлен. Приезжал тут один родственник, не то двоюродный, не то
молочный брат. Сегодня не пустили. У хозяина настроение на литературу. Я вам
лучше управляющего вызову...
Почуяв чужих, собаки лаяли, не жалея глоток. Сторож повернулся спиной к
гостям и, по всей видимости, не собирался двигаться с места.
- Как же дидусь управляющего-то вызовет? - заинтересовался Мартын. - Или
сигнализация у них?
- У нас дело поставлено, мил-человек, - захихикал садовник. - Здесь свой
телефонный коммутатор имеется.
- Мне что! - продолжал бормотать сторож. - Я бы всех пускал сразу... Да
выговор будет по профсоюзной линии. Покушение, мол, на нарушение... Эх!
Калитка распахнулась, и за ворота вышел мужчина в синей униформе.
- Здравия желаю, Пал Палыч, - поклонился садовник. - Управляющий! -
шепнул он операторам.
Павел Павлович внимательно оглядел прибывших и начал допрос:
- Вы насчет объявления в газете? Хотите продать скаковую лошадь? Или
гобелен? Вы, наверно, из комиссионного... Тогда проходите... Или, может, вы
представители обкома профсоюза?
- Нет, мы по личному делу, - сказал Юрий, дымя трубкой.
- Ага, догадался: вы начинающие. Так и доложить Альберту Дормидонтовичу?
- Доложите Дормидонтовичу, - сказала Пелагея Терентьевна, - что приехала
мать его знакомой, Пелагея Калинкина. И что она уже четверть часа стоит на
солнцепеке у ворот.
- Господи! - засуетился управляющий. - Не признал! Кто ж вас узнает - на
вас не написано, что вы теща нашего молодого.. Простите великодушно! Аким!
Пропусти без формальностей. Отворяй ворота!
Управляющий побежал отгонять псов. Прибывшие прошли к застекленной
веранде дачи. Навстречу им выскочил какой-то молодой человек.
- Я же приказал не открывать, - закричал было он, но, увидев Пелагею
Терентьевну, воскликнул: - Какой сюрприз! Простите, я вас принял за других.
Какая умопомрачающая радость! А Веры с вами нет? Здравствуйте, рад вас
видеть на нашей вилле.
Это был Альберт. Операторы не сразу узнали его. Драматургов сын не был
похож сам на себя. На нем не было обычного ярко-клетчатого, как шахматная
доска, ворсистого долгополого костюма. Исчез техасский галстук. Приказали
долго жить удалая тарзанья грива и крысиные усики.
Заметив удивление операторов, Альберт пояснил:
- Знаете, в последнее время шагу нельзя ступить: каждый красногорский
мальчишка кричит: "Стиляга! Плесень!" Подумаешь, эрудиты - начитались
газет... Вот видите, пришлось перестроить прическу, сшить новый костюм.
Теперь даже "Красногорская правда" не придерется.
Альберт болтал без умолку. Он провел операторов и Калинкину в комнату,
усадил их в легкие плетеные кресла и сказал, что сейчас выяснит, когда папа
сможет оторваться от работы.
Юрий усиленно задымил трубкой. В дверь гостиной несколько раз, беспокойно
принюхиваясь к дыму, заглядывал какой-то человек в брезентовом костюме,
очевидно начальник пожарной охраны хором Дормидонта Сигизмундовича.
Комната, где расположились гости, была оклеена бело-желто-зелеными
обоями. Эти же обои, напоминавшие яичницу глазунью, заправленную зеленым
луком, украшали коридор и соседнюю комнату. Под ногами высокой травой
стлался ковер. Все говорило об уюте и спокойствии. Только телефон на столе
нервничал.
- Хэллоу, - поднял трубку Альберт. - Да, секретарь Бомаршова слушает.
Мастерская? Очень рад. Надо срочно приехать и отремонтировать три пишущие
машинки: на всех стерлась буква "я". Четвертая тоже может отказать, и тогда
знаете, что будет с мировой литературой? Нет, я вас не путаю. Просто
предупреждаю. И захватите с собой монтера...
Видимо, на лицах операторов и Пелагеи Терентьевны было написано столько
любопытства, что Альберт счел необходимым, положив трубку, объяснить им:
- Мы продолжаем телефонизацию дачи и окружающих помещений: гаража,
оранжереи, кухни... Теперь дело за разработкой номеров: папин кабинет,
конечно, номер один. Ванная - номер два. Мой кабинет - номер три. И так
далее. Сегодня все будет закончено. А пока готовы лишь две линии - от ворот
к бухгалтерии и от меня к папе. Это неудобно. Представляете, а вдруг папа
решит творить в ванной? Раньше приходилось ему туда приносить машинку,
карандаши. А теперь он может диктовать по телефону стенографистке. Это моя
идея! Теперь все будет олл, как говорится, райт!
Пелагея Терентьевна и операторы сидели молча.
- Пройдемте на террасу, там недалеко папин кабинет, - сказал Альберт
вставая. - Прошу вас, джентльмены! Операторы не тронулись с мест.
- Вы это к кому обращаетесь? - спросил Юрий, нарочито оглядываясь.
- К вам, - сказал Альберт. - Прошу вас, товарищи!
Юрий и Мартын пошли на террасу.
Бомаршов-младший взял со стола колокольчик - старомодную бронзовую даму в
широком звучащем кринолине, взболтнул даму несколько раз, и на звонок
прибежала какая-то женщина в простом сатиновом платье.
- Пойдите к папе и послушайте, - сказал Альберт, - творит он или думает.
Женщина скептически хмыкнула и ушла.