Договорились о засылке сватов?
- У нее странноватые взгляды на жизнь, у этой милой Пелагеи Терентьевны,
- осторожно начал Альберт. - Она несколько прямолинейна... У меня сложилось
такое, может быть, впрочем, ошибочное мнение, что они С папой не пришли к
соглашению...
Альберт подбежал к беседке и распахнул дверь.
- К тебе, па, операторы, - сказал Бомаршов-младший. - Те самые, что
снимают фильм о Калинкиных... Пускать? Заходите.
Благуша и Можаев вошли в беседку. На стенах висели большие снимки
различных памятников писателям: Пушкину, Лермонтову, Островскому, два Гоголю
и другие. Сам Дормидонт Сигизмундович стоял у распахнутого окна в позе
московского памятника Пушкину - наклонив задумчиво голову, одна рука сзади.
- Пожаловали зачем, по какому поводу? - спросил он и переменил позу.
Теперь он стоял так, как бронзовый Горький на площади Белорусского вокзала в
столице. Только трости не хватало.
Бомаршов оказался человечком маленького роста. И вся обстановка в его
кабинете-беседке тоже была соответствующе мелких габаритов. Граждане
нормального роста чувствовали себя тут ненормально.
Волосы у Бомаршова были длинными, подстрижены и зачесаны на пробор а-ля
Николай Васильевич Гоголь. Бородку он заимствовал у Льва Николаевича
Толстого. Окал Дормидонт Сигизмундович, как Горький, перемежая фразы легким
покашливанием, как Чехов.
В беседке витал легкий коньячный запашок.
- Чем могу?.. Кхе-кхе... - повторил вопрос литбоярин. "Трудно быть
облклассиком, - подумал Юрий, - какую работу над собой пришлось провести!"
Мартын доложил:
- Да вот, Дормидонт Сигизмундович, снимаем фильм по вашему сценарию, и
получается дуже много серьезных затруднений.
- А у меня все написано! Подробно! - сказал Бомаршов, садясь в креслице и
приглашая жестом гостей тоже садиться. Усевшись, он сразу принял позу, в
которой запечатлен драматург Островский, вот уже много лет сидящий в своем
гранитном кресле возле Малого театра в Москве.
Беседа прервалась звонком телефона.
- Да, я, - сказал Дормидонт Сигизмундович. - Выступить перед рабочими
Кожкомбината? Не могу. Сколько? При чем здесь деньги? У меня просто нет
времени... Что вы мне твердите - рабочие, рабочие... А я перед буржуями
никогда не выступал... Да. И вообще, я болен!
Когда разговор с Кожкомбинатом окончился, Юрий, едва-едва сдерживаясь,
чтоб не вскипеть окончательно, рассказал Бомаршову о тех фактических
неточностях, которые мешают съемке, о мнении Пелагеи Калинкиной, об уже
проведенной работе.
- Я замечаю, что вы слишком критически настроены, - сказал Бомаршов. -
Вам бы фельетончики писать, даже манера разговора такая... Конечно, вам
снимать серьезную киноэпопею трудно. Вам дай волю - весь фильм превратите в
фельетон, а?
- Там будут элементы кинофельетона, - согласился Юрий, - это обогатит
картину, расширит рамки...
- Делайте так, как написано в сценарии, - указал Бомаршов. - Кинопортрет
ли это, кино ли очерк, - раз там стоит моя фамилия, то отвечаю за него я. И
извольте снимать так, как я написал. Вы меня поняли? Впрочем, не вам судить
меня, а истории. История сама выберет металл, из которого она отольет мои
инициалы. Но мы уклоняемся от дела, а мое время дорого. Творчество -
трудоемкий процесс.
И Бомаршов, наклонившись вперед, принял положение, в котором находился
Гоголь на своем бывшем памятнике.
- Как в центре? - спросил вдруг Бомаршов. - Наверное, пытаются меня
предать забвению? Что-то некрологи на подпись не присылают...
- Мы как-то далеченьки от литературных кулуаров, - с остатками
почтительности сказал Мартын. Его почему-то магнетизировало присутствие
человека с известным именем. - Мы больше по кино... А студия вам ничего не
пишет о сценарии - замечания, указания? Мы пробовали мастерить все, как у
вас, но целиком это невозможно.
- Вот именно! - веско сказал Бомаршов. - Мастерство надо иметь,
мастерство, молодой человек! А студия? Что мне студия? Я сам себе студия.
Мои мысли - моя собственность. Искажать их не позволю!
- Да, но они не всегда соответствуют правде... - жестко сказал Можаев. -
Вы ведь не видите ничего дальше своего забора. Откуда вам знать, как живут
простые смертные? Вот хотя бы ваш сценарий... Где в нем правда жизни?
- Правда живет в моем сердце, и она там преломляется в зависимости от
жанра... А дерзостей я не потерплю. В моем лице вы оскорбляете всю
литературу, - и он принял горделивую позу памятника неизвестному гению. -
Звуковой вариант тоже будет? А жаль. Погибнет живое слово - ведь самая
сильная сторона моего дарования, как писала "Литэнциклопедия", - это
стиль...
И, встав в гордую позу памятника самому себе, продолжил:
- Гениев сейчас нет. Титаны спят. Приходится нам делать литературу. Наша
когорта - это алмазный фонд! Государственное достояние!
Писатель презрительно взглянул на Можаева и, подойдя к окну, снова принял
позу пушкинского памятника.
- А в сценарии все равно придется многое менять, - настаивал Юрий.
- Ни в коем случае, - сказал Дормидонт Сигизмундович, - слово, написанное
Бомаршовым, не вырубить и отбойным молотком. Вы мне не нравитесь, молодой
человек.
- Я польщен этим, - усмехнулся Юрий, бросив взгляд на Благушу. Кажется,
он одержал двойную моральную победу;
Март смотрел на писателя уже с явным осуждением.
- Как говорят у нас в Виннице, - дерзко сказал Благуша, вставая с
табуретки-лилипута; - "прийшли непрохани, то й пидем некохани"...
Пелагеи Терентьевны и Альберта в парке не было видно. Операторы прошли по
аллее до дачи. Возле парадного стояла машина, на которой операторы и
Калинкина полчаса назад приехали в бомаршовскую усадьбу.
Шофер Вася сидел в сторонке на пеньке и вклеивал марки в профбилеты -
очевидно, его выбрали казначеем месткома...
- Вася! Отвези гостей в Кудеяров! - приказал Альберт. - Я тоже скоро
приеду туда. Ну, а как вам понравился папа?
- Передайте ему, что у него уши, как у героя Апулея, - сказал Юрий, - а