Когда же он открыл дверь, отступать было поздно. Перед ним в путанице
смешанного со снегом ветра, открылась бесконечность, площадь или поле,
пустое и плоское до отсутствия горизонта, только ночь и снег. В это время
он шел один, сосредоточась на том, как удобнее открыть глаза от колющего
снежного вихря и голос, заговоривший справа от него, сначала не удивил:
- Поэтому люди и становятся поэтами, собственная жизнь вдруг
оказывается мала. Изо дня в день одни и те же стены, друзья, слова. Ничего
не меняется, даже неожиданности приходится планировать самому. А ведь
невыносимо скучно знать, что утром проснешься самим собой и ничего не
сделать, чтобы к вечеру измениться. Ты начинаешь писать стихи, пытаешься
сказать о мире в тот момент пробуждения. И твоя сигарета пахнет как трава,
давно прожитым каким-то июльском утром. Но это длится мгновение много-два.
Но слова не удерживают этого, и умерев на чистом листе, теряют
единственность произнесения. Единственное только здесь и только сейчас,
прожитое дважды скучно. Следующая страсть-музыка. Там осмысленно все
окружающее, только поющие с тобой строки естественны и искренни.
Испытываемое тем, кто поет не имеет аналогов в реальности. Встроившись,
перебираемых тобой струн...
Когда же он открыл дверь, отступать было поздно -
перед ним в путанице смешанного со снегом ветра открылась
бесконечность. Площадь или поле, пустое и плоское до
отсутствия горизонта. Только ночь и снег. В это время он
шел один, сосредоточась на том, как удобнее открыть глаза
от колючего снежного вихря, и голос, заговоривший справа
от него, сначала не удивил.
-- Поэтому люди и становятся поэтами. Собственная
жизнь вдруг оказывается мала - изо дня в день одни и те
же стены, друзья, слова. Ничего не меняется, даже
неожиданности приходится планировать самому. А ведь
невыносимо скучно знать, что утром проснешься самим собой
и ничего не сделать для того, чтобы к вечеру измениться.
И ты начинаешь писать стихи, пытаешься сказать о мире в
момент пробуждения, или когда вдруг сигарета пахнет как
трава давно прожитым когда-то июньским утром, но это
длится мгновение, много - два. Но слова не удерживают
этого, и, умерев на единственном листе, теряют
единственность произнесения. Единственное только здесь и
только сейчас. Прожитое дважды - скучно. Следующая
страсть - музыка. Там бессмысленно все окружающее, только
поющиеся тобой строки естественны и искренни.
Испытываемое тем, кто поет, не имеет аналогов в
реальности. Строишь из перебираемых тобой струн лестницу
поднимаясь по которой, твоя душа обретает вдруг
неповторимую возможность чувствовать, как не умеют люди,
кристалльно правдивую и тем не менее протяженную во
времени, как целовать только что выпавший снег.
Уинкль шел, забыв о снеге в лицо и боясь повернуть
голову, чтобы не спугнуть эту снящуюся явь. Идущий справа
говорил как бы самому себе, но этот слушающий он сам был
Уинкль, и он слушал.
-- Но поется так раз, другой, третий. Потом ты
узнаешь закон правильного пения этой песни и становишься
богаче ровно на нее. Поешь следующую - эту ты уже прожил.
И раз от раза становится все меньше того, что ты можешь
петь. Начинаешь писать сам. Но пишешь... Вот уже утро, и
бесполезно - тебе больше не хочется.
Уинкль очень-очень осторожно скосил глаза вправо.
Человек шел вперед как бы поверх ветра. Он не обращал
внимания на идущего рядом с ним, на снег, на реальность
снежной пустыни, простирающейся вне всякого пространства
и времени. Странный, высокий, худой, в длинном черном
пальто, узком, как перчатка, в фантастических очертаний
меховой шапке, очень, однако, удобной, для ношения в
такую адскую погоду, и продолжал думать вслух:
-- Тогда становишься актером и живешь каждый раз
чужой жизнью, которая всегда удивляет по-новому
выражением глаз собеседника.
Тени за его плечом, непонятные интонации в давно
знакомой фразе:
-- Тут ты понимаешь, чего не хватало пению -
неожиданности бытия, мельчайших пустячков, которые делают
следующий миг неопределенным, возможность всякий раз
собирать жизнь иначе - меняешь реальность как господь
бог, сотни раз возвращаешься в исходный момент, чтобы
начать все с начала - а вдруг все изменится, и мы увидим,
наконец, свет. Однако же все остается на своих местах.
Пьесу не переделаешь, и финальная мизансцена одна и та
же. Это страшно - сотни раз прожить, искренне веря, что
изменишь мир силой своей веры, но придти к концу,
вспомнив каким-то десятым чувством, что все это уже было,
и все ты делал в никуда.
Страница 20 из 21
Следующая страница