"Приходит, говорит, ко мне на днях старец. То есть поначалу - старец,
потом-то я присмотрелся. Бородища по пояс, глаза веселые.
"Здравствуй, говорит, уважаемый, не знаю имени-отчества, помоги мне
советом".
"Выкладывай, говорю".
"Ты, говорит, на полдороге живешь, раз уж я мимо тебя шел, но тогда
увидеть не мог, теперь вот иду обратно".
"Ну раз так, говорю, погоди с советами, садись вот, пей чай, а я тебе
поесть соберу".
И оставил его у себя на недельку - чтобы отошел человек.
А он рассказывает: "Я раньше был ученый, летал над разной жизнью в
скрипучей машине, все записывал. Хотелось мне все вписать в таблицу и
такую вывести формулу, чтобы у всех всего хватало. Всю жизнь над этим
бился. Ничего не выходит. Открыл попутно, как топоры лунным светом
затачивать, дали мне медаль и весь лес бесплатно порубили, который вокруг
был. Открыл, как из рыбы делать колбасу, всю рыбу на колбасу извели, не
стало ни рыбы, ни колбасы. Хожу с двумя медалями, людям в глаза не смотрю.
Открыл, как людей на расстояние передавать, чтобы ты здесь сидишь, а там
ходишь, смотришь. Пожали руку, дали орден, а потом людей всех куда-то
попрятали, оставили одну видимость; все ходят, присматривают себе чего-то,
а словом ни с кем не перемолвишься. Совсем тошно стало. Через то и
сделался академиком.
И вот лечу однажды над лесом, где по схеме моей ничего нет, а там
изба и кашей пахнет. Я все записал, натурально приезжаю в свою академию и
делаю доклад. А мне и говорят - что ж ты, академик, седая твоя голова, по
этим координатам не то что избы, а и леса никакого давно нет, весь твоими
же топорами срублен. Остался примерный лесной уголок из пластмассы, на
память грядущим поколениям. Хотели на пенсию списать. Тогда я говорю: я
вам опытом докажу. И пошел туда один, чтобы честь науки своим телом
спасти. До леса дошел, вошел и вижу - ошибка у них вышла. Не лес
пластмассовый, а я был пластмассовый. И пошел внутрь. А он огромный, как
будто нет в нем никакой географии. Так с тех пор и хожу.
Поначалу страшно было, думал - умру тут один - и не жалел, радовался,
что хоть воздуха свежего напоследок глотнул. Потом начал в себя приходить,
поздоровел, волосы вот расти начали, руки-ноги на место встали. Ну и
вообще."
"Так куда ж ты опять возвращаешься?"
Он серьезно так на меня глянул и говорит: "А что я тебе рассказывал
сейчас, помнишь - про деревья, да про рыбу, да про видимость? Кто же это
все на место ставить будет - Пушкин с Ильей Муромцем? Нет, дорогой Родион
Иванович, они свое сделали, теперь наш черед. А еще, пока по лесу ходил,
понял, какой в мире есть закон. И таков он, что словами его не напишешь,
цифрами не сосчитаешь. Но если сердцем и руками - то весь как есть
исполняется. И хочу я теперь это знание применить. Что на это, Родион
Иванович, скажешь?"
А и что тут сказать? Поклонился я ему в ножки и орехов с медом на
дорогу дал. Говорю еще напоследок - не страшно, академик, обратно в город
идти? А он смеется - был я академиком, было страшно. Теперь человеком
стал, и нормально. А совет будет нужен - еще к тебе приду. А дорогу,
говорю, найдешь, или план-карту дать? Он еще пуще смеется - все
испытываешь, Родион Иванович? Знаю я хорошо, что нет такого плана-карты,
по которой к тебе доходят. Одна есть, но ее и рисовать не надо, сама в
сердце стучит. Вскинул он котомку на плечи, обнял, как медведь, на
прощание и зашагал. Думаю, дойдет".
После рассказа этого долго они втроем молчали, каждый про себя
улыбался.
Данило вечером говорит: "Может, брат Ваня, это он Машину нашу Дарью
душой почуял?" - "Может и так, Данилушко. Одно ясно - теперь у него своя
яблочная машина в сердце работает. Так что дело идет на поправку."
Вечер. Сидят Иван с Данилой посреди избы, разбирают мешок. Радуются
оба - Иван штучкам новым рад: одни поют, другие в хозяйстве полезны,
третьи смешные очень; а Данило рад, что Иван радуется. А еще рад, что с
важностью может Ивану объяснить, что за вещи, откуда и почему. А главное,
что все эти штучки ему еще больше, чем Ивану, нравятся, хоть они для жизни
и не нужны. Но рассуждает так - раз люди сделали, то не может быть, чтобы
зря. Вот они у нас полежат, может, цель свою и обнаружат.
"Вот, брат Иван, бутылка, а в ней заморская вода для поливки жареной
картошки".
"Да неужто? А ну, польем".
Поливают. Вода коричневая, с картошкой вкусно выходит.
"Нужно будет нам, Ваня, воду эту понять, наверняка и у нас такая
есть."
"А как съедим с ней картошки пуд, Данилушко, так, может, и поймем."
Мешок еще не пустой.
"А вот, брат Иван, колокольное дерево".
"Красивая вещь, Данилушко".
А вещь и вправду красивая. Поднимешь ее - и как стая в воздухе
повисает, только не птиц, а малюсеньких таких колокольчиков, и все
по-разному тихонечко звенят.
Поднял ее Данило, сидят оба, слушают. Ну, что тут говорить.
"Спасибо, Данило".
Хотели ее сразу же приспособить, да в мешке что-то еще есть.
"Чувствую, Данилушко, сурьезное что-то у тебя".
Данило виновато так улыбается, поглядывает на Ивана.
"Есть грех, Ваня, еще одну галантерею принес".
"Как, Данилушко, еще одну?"
Страница 7 из 10
Следующая страница