на полатях, думал, думал, да ни с того ни с другого заворотил в кабак, а
потом прямо в прорубь, и поминай как звали. Эх, русский народец! не любит
умирать своею смертью! А вы что, мои голубчики? - продолжал он, переводя
глаза на бумажку, где были помечены беглые души Плюшкина, - вы хоть и в
живых еще, а что в вас толку! то же, что и мертвые, и где-то носят вас
теперь ваши быстрые ноги? Плохо ли вам было у Плюшкина, или просто, по
своей охоте, гуляете по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сидите, или
пристали к другим господам и пашете землю? Еремей Карякин, Никита Волокита,
сын его Антон Волокита - эти, и по прозвищу видно, что хорошие бегуны.
Попов, дворовый человек, должен быть грамотей: ножа, я чай, не взял в руки,
а проворовался благородным образом. Но вот уж тебя беспашпортного поймал
капитан-исправник. Ты стоишь бодро на очной ставке. "Чей ты?" - говорит
капитан-исправник, ввернувши тебе при сей верной оказии кое-какое крепкое
словцо. "Такого-то и такого-то помещика", - отвечаешь ты бойко. "Зачем ты
здесь?" - говорит капитан исправник. "Отпущен на оброк", - отвечаешь ты без
запинки. "Где твой паспорт?" - "У хозяина, мещанина Пименова". - "Позвать
Пименова! Ты Пименов?" - "Я Пименов". - "Давал он тебе пашпорт свой?" -
"Нет, не давал он мне никакого пашпорта". - "Что ж ты врешь?" - говорит
капитан-исправник с прибавкою кое-какого крепкого словца. "Так точно, -
отвечаешь ты бойко, - я не давал ему, потому что пришел домой поздно, а
отдал на подержание Антипу Прохорову, звонарю". - "Позвать звонаря! Давал
он тебе пашпорт?" - "Нет, не получал я от него пашпорта". - "Что ж ты опять
врешь! - говорит капитан-исправник, скрепивши речь кое-каким крепким
словцом. - Где ж твой пашпорт?" - "Он у меня был, - говоришь ты проворно, -
да, статься может, видно как-нибудь дорогой пообронил его". - "А солдатскую
шинель, - говорит капитан-исправник, загвоздивши тебе опять в придачу
кое-какое крепкое словцо, - зачем стащил? и у священника тоже сундук с
медными деньгами?" - "Никак нет, - говоришь ты, не сдвинувшись, - в
воровском деле никогда еще не оказывался". - "А почему же шинель нашли у
тебя" - "Не могу знать: верно, кто-нибудь другой принес ее". - "Ах ты
бестия, бестия! - говорит капитан-исправник, покачивая головою и взявшись
под бока. - А набейте ему на ноги колодки да сведите в тюрьму". - "Извольте
я с удовольствием", - отвечаешь ты. И вот, вынувши из кармана табакерку, ты
потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих на тебя колодки,
и расспрашиваешь их, давно ли они в отставке и в какой войне бывали. И вот
ты себе живешь в тюрьме, покамест в суде производится твое дело. И пишет
суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот
суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты
переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище:
"Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть
место, да и общества больше!" Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких
местах шатаешься? Занесло ли тебя на Волгу и взлюбил ты вольную жизнь,
приставши к бурлакам?.." Тут Чичиков остановился и слегка задумался. Над
чем он задумался? Задумался ли он над участью Абакума Фырова, или задумался
так, сам собою, как задумывается всякий русский, каких бы ни был лет, чина
и состояния, когда замыслит об разгуле широкой жизни? И в самом деле, где
теперь Фыров? Гуляет шумно и весело на хлебной пристани, порядившись с
купцами. Цветы и ленты на шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с
любовницами и женами, высокими, стройными, в монистах и лентах; хороводы,
песни, кипит вся площадь, а носильщики между тем при кликах, бранях и
понуканьях, нацепляя крючком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют
горох и пшеницу в глубокие суда, валят кули с овсом и крупой, и далече
виднеют по всей площади кучи наваленных в пирамиду, как ядра, мешков, и
громадно выглядывает весь хлебный арсенал, пока не перегрузится весь в
глубокие суда-суряки и не понесется гусем вместе с весенними льдами
бесконечный флот. Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде
гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну
бесконечную, как Русь, песню.
"Эхе, хе! двенадцать часов! - сказал наконец Чичиков, взглянув на
часы. - Что ж я так закопался? Да еще пусть бы дело делал, а то ни с того
ни с другого сначала загородил околесину, а потом задумался. Экой я дурак в
самом деле!" Сказавши это, он переменил свой шотландский костюм на
европейский, стянул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя
одеколоном, взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в
гражданскую палату совершать купчую. Он спешил не потому, что боялся
опоздать, - опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и
мог продлить и укоротить по его желанью присутствие, подобно древнему
Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было
прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он
сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до
тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль:
что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда
нужно поскорее с плеч. Не успел он выйти на улицу, размышляя об всем этом и
в то же время таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как на
самом повороте в переулок столкнулся тоже с господином в медведях, крытых
коричневым сукном, и в теплом картузе с ушами. Господин вскрикнул, это был
Манилов. Они заключили тут же друг друга в объятия и минут пять оставались
на улице в таком положении. Поцелуи с обеих сторон так были сильны, что у
обоих весь день почти болели передние зубы. У Манилова от радости остались
только нос да губы на лице, глаза совершенно исчезли. С четверть часа
держал он обеими руками руку Чичикова и нагрел ее страшно. В оборотах самых
тонких и приятных он рассказал, как летел обнять Павла Ивановича; речь была
заключена таким комплиментом, какой разве только приличен одной девице, с
которой идут танцевать. Чичиков открыл рот, еще не зная сам, как
благодарить, как вдруг Манилов вынул из-под шубы бумагу, свернутую в
трубочку и связанную розовою ленточкой, и подал очень ловко двумя пальцами.
- Это что?
- Мужички.
- А! - Он тут же развернул ее, пробежал глазами и подивился чистоте и
красоте почерка. - Славно написано, - сказал он, - не нужно и переписывать.
Еще и каемка вокруг! кто это так искусно сделал каемку?
- Ну, уж не спрашивайте, - сказал Манилов.
- Вы?
- Жена.
- Ах боже мой! мне, право, совестно, что нанес столько затруднений.
- Для Павла Ивановича не существует затруднений.
Страница 48 из 82
Следующая страница