одну недельку поживите с нами, Павел Иванович!" - словом, он был носим, как
говорится, на руках. Но несравненно замечательнее было впечатление
(совершенный предмет изумления!), которое произвел Чичиков на дам. Чтоб это
сколько-нибудь изъяснить, следовало бы сказать многое о самих дамах, об их
обществе, описать, как говорится, живыми красками их душевные качества; но
для автора это очень трудно. С одной стороны, останавливает его
неограниченное почтение к супругам сановников, а с другой стороны... с
другой стороны - просто трудно. Дамы города N. были... нет, никаким образом
не могу: чувствуется точно робость. В дамах города N. больше всего
замечательно было то... Даже странно, совсем не подымается перо, точно
будто свинец какой-нибудь сидит в нем. Так и быть: о характерах их, видно,
нужно предоставить сказать тому, у которого поживее краски и побольше их на
палитре, а нам придется разве слова два о наружности да о том, что
поповерхностней. Дамы города N. были то, что называют презентабельны, и в
этом отношении их можно было смело поставить в пример всем другим. Что до
того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий
самых тонких, а особенно наблюсти моду в самых последних мелочах, то в этом
они опередили даже дам петербургских и московских. Одевались они с большим
вкусом, разъезжали по городу в колясках, как предписывала последняя мода,
сзади покачивался лакей, и ливрея в золотых позументах. Визитная карточка,
будь она писана хоть на трефовой двойке или бубновом тузе, но вещь была
очень священная. Из-за нее две дамы, большие приятельницы и даже
родственницы, перессорились совершенно, именно за то, что одна из них
как-то манкировала контрвизитом. И уж как ни старались потом мужья и
родственники примирить их, но нет, оказалось, что все можно сделать на
свете, одного только нельзя: примирить двух дам, поссорившихся за
манкировку визита. Так обе дамы и остались во взаимном нерасположении, по
выражению городского света. Насчет занятия первых мест происходило тоже
множество весьма сильных сцен, внушавших мужьям иногда совершенно
рыцарские, великодушные понятия о заступничестве. Дуэли, конечно, между
ними не происходило, потому что все были гражданские чиновники, но зато
один другому старался напакостить, где было можно, что, как известно,
подчас бывает тяжелее всякой дуэли. В нравах дамы города N. были строги,
исполнены благородного негодования противу всего порочного и всяких
соблазнов, казнили без всякой пощады всякие слабости. Если же между ими и
происходило какое-нибудь то, что называют другое-третье, то оно происходило
втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что происходило;
сохранялось все достоинство, и самый муж так был приготовлен, что если и
видел другое-третье или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно
пословицею: "Кому какое дело, что кума с кумом сидела". Еще нужно сказать,
что дамы города N. отличались, подобно многим дамам петербургским,
необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не
говорили они: "я высморкалась", "я вспотела", "я плюнула", а говорили: "я
облегчила себе нос", "я обошлась посредством платка". Ни в каком случае
нельзя было сказать: "этот стакан или эта тарелка воняет". И даже нельзя
было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо
того: "этот стакан нехорошо ведет себя" или что-нибудь вроде этого. Чтоб
еще более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена
вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к
французскому языку, зато уж там, по-французски, другое дело: там
позволялись такие слова, которые были гораздо пожестче упомянутых. Итак,
вот что можно сказать о дамах города N., говоря поповерхностней. Но если
заглянуть поглубже, то, конечно, откроется много иных вещей; но весьма
опасно заглядывать поглубже в дамские сердца. Итак, ограничась
поверхностью, будем продолжать. До сих пор все дамы как-то мало говорили о
Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности
светского обращения; но с тех пор как пронеслись слухи об его миллионстве,
отыскались и другие качества. Впрочем, дамы были вовсе не интересанки;
виною всему слово "миллионщик", - не сам миллионщик, а именно одно слово;
ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается
что-то такое, которое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни
то, и на людей хороших, - словом, на всех действует. Миллионщик имеет ту
выгоду, что может видеть подлость, совершенно бескорыстную, чистую
подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают,
что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но
непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть
напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик.
Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано
дамами; однако же в многих гостиных стали говорить, что, конечно, Чичиков
не первый красавец, но зато таков, как следует быть мужчине, что будь он
немного толще или полнее, уж это было бы нехорошо. При этом было сказано
как-то даже несколько обидно насчет тоненького мужчины: что он больше
ничего, как что-то вроде зубочистки, а не человек. В дамских нарядах
оказались многие разные прибавления. В гостином дворе сделалась толкотня,
чуть не давка; образовалось даже гулянье, до такой степени наехало
экипажей. Купцы изумились, увидя, как несколько кусков материй, привезенных
ими с ярмарки и не сходивших с рук по причине цены, показавшейся высокою,
пошли вдруг в ход и были раскуплены нарасхват. Во время обедни у одной из
дам заметили внизу платья такое руло, которое растопырило его на полцеркви,
так что частный пристав, находившийся тут же, дал приказание подвинуться
народу подалее, то есть поближе к паперти, чтоб как-нибудь не измялся
туалет ее высокоблагородия. Сам даже Чичиков не мог отчасти не заметить
такого необыкновенного внимания. Один раз, возвратясь к себе домой, он
нашел на столе у себя письмо; откуда и кто принес его, ничего нельзя было
узнать; трактирный слуга отозвался, что принесли-де и не велели сказывать
от кого. Письмо начиналось очень решительно, именно так: "Нет, я должна к
тебе писать!" Потом говорено было о том, что есть тайное сочувствие между
душами; эта истина скреплена была несколькими точками, занявшими почти
полстроки; потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по своей
справедливости, так что считаем почти необходимым их выписать: "Что жизнь
наша? - Долина, где поселились горести. Что свет? - Толпа людей, которая не
чувствует". Затем писавшая упоминала, что омочает слезами строки нежной
матери, которая, протекло двадцать пять лет, как уже не существует на
свете; приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в
душных оградах не пользуются воздухом; окончание письма отзывалось даже
решительным отчаяньем и заключалось такими стихами:
Две горлицы покажут
Тебе мой хладный прах.
Воркуя томно, скажут,
Что она умерла во слезах.
В последней строке не было размера, но это, впрочем, ничего: письмо
было написано в духе тогдашнего времени. Никакой подписи тоже не было: ни
имени, ни фамилии, ни даже месяца и числа. В postscriptum было только
Страница 55 из 82
Следующая страница