Москве дом в последнем вкусе и убившего на эту уборку все состояние свое до
последней копейки, так что уж не на что было есть. По этой-то причине
понадобилось наконец заложить последнее оставшееся имение. Заклад в казну
был тогда еще дело новое, на которое решались не без страха. Чичиков в
качестве поверенного, прежде расположивши всех (без предварительного
расположения, как известно, не может быть даже взята простая справка или
выправка, все же хоть по бутылке мадеры придется влить во всякую глотку), -
итак, расположивши всех, кого следует, объяснил он, что вот какое, между
прочим, обстоятельство: половина крестьян вымерла, так чтобы не было
каких-нибудь потом привязок...
- Да ведь они по ревизской сказке числятся? - сказал секретарь.
- Числятся, - отвечал Чичиков.
- Ну, так чего же вы оробели? - сказал секретарь, - один умер, другой
родится, а все в дело годится.
Секретарь, как видно, умел говорить и в рифму. А между тем героя
нашего осенила вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила в
человеческую голову. "Эх я Аким-простота, - сказал он сам в себе, - ищу
рукавиц, а обе за поясом! Да накупи я всех этих, которые вымерли, пока еще
не подавали новых ревизских сказок, приобрети их, положим, тысячу, да,
положим, опекунский совет даст по двести рублей на душу: вот уж двести
тысяч капиталу! А теперь же время удобное, недавно была эпидемия, народу
вымерло, слава богу, немало. Помещики попроигрывались в карты, закутили и
промотались как следует; все полезло в Петербург служить; имения брошены,
управляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так
мне с робостью уступит их каждый уже потому только, чтобы не платить за них
подушных денег; может, в другой раз так случится, что с иного и я еще
зашибу за это копейку. Конечно, трудно, хлопотливо, страшно, чтобы
как-нибудь еще не досталось, чтобы не вывести из этого истории. Ну да ведь
дан же человеку на что-нибудь ум. А главное то хорошо, что предмет то
покажется всем невероятным, никто не поверит. Правда, без земли нельзя ни
купить, ни заложить. Да ведь я куплю на вывод, на вывод; теперь земли в
Таврической и Херсонской губерниях отдаются даром, только заселяй. Туда я
их всех и переселю! в Херсонскую их! пусть их там живут! А переселение
можно сделать законным образом, как следует по судам. Если захотят
освидетельствовать крестьян: пожалуй, я и тут не прочь, почему же нет? я
представлю и свидетельство за собственноручным подписанием
капитана-исправника. Деревню можно назвать Чичикова слободка или по имени,
данному при крещении: сельцо Павловское". И вот таким образом составился в
голове нашего героя сей странный сюжет, за который, не знаю, будут ли
благодарны ему читатели, а уж как благодарен автор, так и выразить трудно.
Ибо, что ни говори, не приди в голову Чичикову эта мысль, не явилась бы на
свет сия поэма.
Перекрестясь по русскому обычаю, приступил он к исполнению. Под видом
избрания места для жительства и под другими предлогами предпринял он
заглянуть в те и другие углы нашего государства, и преимущественно в те,
которые более других пострадали от несчастных случаев, неурожаев,
смертностей и прочего и прочего, - словом, где бы можно удобнее и дешевле
накупить потребного народа. Он не обращался наобум ко всякому помещику, но
избирал людей более по своему вкусу или таких, с которыми бы можно было с
меньшими затруднениями делать подобные сделки, стараясь прежде
познакомиться, расположить к себе, чтобы, если можно, более дружбою, а не
покупкою приобрести мужиков. Итак, читатели не должны негодовать на автора,
если лица, доныне являвшиеся, не пришлись по его вкусу; это вина Чичикова,
здесь он полный хозяин, и куда ему вздумается, туда и мы должны тащиться. С
нашей стороны, если, точно, падет обвинение за бледность и невзрачность лиц
и характеров, скажем только то, что никогда вначале не видно всего широкого
теченья и объема дела. Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу,
всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные
заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы
шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц, все в
колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и громом
и всем, что на диво произвела рука и мысль человека. Как произвелись первые
покупки, читатель уже видел; как пойдет дело далее, какие будут удачи и
неудачи герою, как придется разрешить и преодолеть ему более трудные
препятствия, как предстанут колоссальные образы, как двигнутся сокровенные
рычаги широкой повести, раздастся далече ее горизонт и вся она примет
величавое лирическое течение, то увидит потом. Еще много пути предстоит
совершить всему походному экипажу, состоящему из господина средних лет,
брички, в которой ездят холостяки, лакея Петрушки, кучера Селифана и тройки
коней, уже известных поименно от Заседателя до подлеца чубарого. Итак, вот
весь налицо герой наш, каков он есть! Но потребуют, может быть,
заключительного определения одною чертою: кто же он относительно качеств
нравственных? Что он не герой, исполненный совершенств и добродетелей, это
видно. Кто же он? стало быть, подлец? Почему ж подлец, зачем же быть так
строгу к другим? Теперь у нас подлецов не бывает, есть люди
благонамеренные, приятные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили
свою физиогномию под публичную оплеуху, отыщется разве каких-нибудь два,
три человека, да и те уже говорят теперь о добродетели. Справедливее всего
назвать его: хозяин, приобретатель. Приобретение - вина всего; из-за него
произвелись дела, которым свет дает название не очень чистых. Правда, в
таком характере есть уже что-то отталкивающее, и тот же читатель, который
на жизненной своей дороге будет дружен с таким человеком, будет водить с
ним хлеб-соль и проводить приятно время, станет глядеть на него косо, если
он очутится героем драмы или поэмы. Но мудр тот, кто не гнушается никаким
характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до
первоначальных причин. Быстро все превращается в человеке; не успеешь
оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к
себе все жизненные соки. И не раз не только широкая страсть, но ничтожная
страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в рожденном на лучшие
подвиги, заставляла его позабывать великие и святые обязнности и в
ничтожных побрякушках видеть великое и святое. Бесчисленны, как морские
пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они,
низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся
страшными властелинами его. Блажен избравший себе из всех прекраснейшую
страсть; растет и десятерится с каждым часом и минутой безмерное его
блаженство, и входит он глубже и глубже в бесконечный рай своей души. Но
есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в
минуту рожденья его в свет, и не дано ему сил отклониться от них. Высшими
начертаньями они ведутся, и есть в них что-то вечно зовущее, неумолкающее
во всю жизнь. Земное великое поприще суждено совершить им: все равно, в
Страница 81 из 82
Следующая страница