матушка наша Елизавета... ура, мать вашу!
- Ура! - грянули вразнобой в мелькающих фонарях, - Гром победы,
раздавайся! Веселися, храбрый росс!
Как влюбленный ошибается, пускаясь вдогонку за незнакомой женщиной,
которую его ищущий взгляд принимает за влюбленную, так Джакоб бросился
за многими прохожими; но, казалось, на этоу улице, где со времен Петра
звучали десятки языков и толкались сотни черных шкиперов - Джакоб
единственный иностранец, а Монтахью нигде; мы с ним остались вдвоем,
если он лежит на дне Маркизовой лужи - и мне не уйти далеко.
Господи, смилуйся над всеми, кто в море сейчас, этой ночью. Вихри
черного снега, ветер, бурный сумрак - вот ткань жизни этого города, а
им все непочем! Беснуются, плачут, машут флажочками, все наполненно
удивительной ледяной страстью.
Петербург: у-уу! Ожесточенный город.
В данном случае горожане радовались тому, что Фридрих, изнывающий
за свой Берлин, как птица за гнездо, утратил все из короля Пруссии в
рядового Бранденбургского курфюрста.
Внезапно Джакоб почувствовал словно удар в сердце: он был уверен,
что это Монтахью проскакал там - третий, с двумя рослыми гренадерами -
и были они молчаливыми, непохожи на остальных.
Сдешним жителям известно, что при полной луне мертвецы скачут на
север.
Застонав, Джакоб отшатнулся в темный переулок или прожодной двор.
Заехавши отдышаться или покемарить, возница зашевелился в развалинах.
- Что, барин, нагулялся?
- Который час?
- Эк, его! Да заполночь.
- Возница! Продай мне водки, прошу тебя... или поезжай, достань
где-нибудь...
- Да ты не из неметчины ли?
- Нет, я шотландец... Ну, англичанин.
- Сейчас где достанешь, а продать могу. Пятнадцать целковых.
- Ты что, ошалел? Десять!
- Эх, барин... Десять когда было - до указа...
Джакоб заскрипел зубами, роясь в карманах.
- Возница! Бери ты все: эту шляпу, серебряные пуговицы Алана
Брака... вот десять целковых... Дай горячей водки!
Возница взял деньги, шляпу, пуговицы, вздохнул и протянул Джакобу
заткнутую тряпицей бутыль.
Ватага веселых молодцов, горланя своего храброго роса, ворвалась во
двор.
- Вот ты где! - с недобрым удивлением гаркнул один из них,
- Давай, батя, водку живее!
- На! Ищи, сукин сын, свою водку: нету у меня больше ничего.
- Ты как с бойцами разговариваешь? Мы тебя от куроцапов защитили.
- Вот, последнюю бутылку господину продал!
Гренадеры, как по команде, повернулись на Джакоба и стали
примериваться к нему жадными взглядами.
- А и вправду, господин; да ты не куроцап ли, не ферфлюхтер?
- Как есть ферфлюхтер!
- Пусть он скажет!
- А что разговаривать - национализировать излишки! А добром не
отдаст, надобно будет наказать за противность!
Джакоб удовлетворенно улыбнулся.
- Давай, давай, - брезгливо бросил он гренадерам, - ну-ка, топай
сюда! Веселися, храбрый Макрорус!
Гренадеры этого честно не ожидали никак, некоторые даже
действительно сделали движение уйти.
Джакоб до крови сжал зубы; лицо его дрожало от радостной ярости, но
рука, выхватывая шпагу, была тверда.
...
Буря прошла, но тротуар и рельсы совершенно засыпал почти теплый
снег, который как манная из доброй шотландской сказки, все валит,
налипая на кружево развалин и мясо кирпичей сломанных домов.
Усталый прохожий представляет себе какую-нибудь встречу - врядли
здесь встретишь женщину... ну, старичек, толстый дедушка с волосами,
как пух, пьяный... нет, старый хрыч, ты и днем надоел.
Все же женщина, прекрасная дама былых времен, и нет грязи под
цоканьем ее копытец.
Фонарь нерезким светом освещает снизу ее лицо сквозь вуаль, или
нет? - паутина проводов это, а не вуаль.
Какая странность, совсем не детская улыбка! Она наклоняет голову,
от смущения ее лицо...
- Конечно, но не говорите так громко при них...
Пьяный старик с волосами, как пух, блестит щелочками глаз. Уж не
смеешься ли ты надо мной, старый хрыч?
Синюшный заспаный юноша, закрыв глаза, передвигается вперед как
механическая кукла.
- Я вижу, вашим спутникам нет дела до вас - позвольте мне быть
провожатым.
Ее сверкающая рука медленно показывается из муфты.
- Эй, прочь с дороги, парень! - но так и есть - юноша задевает
окаменевшего старика и боком валится на снег, продолжая равномерно
елозить ногами. Сонная слюна течет ему на жабо.
- Дорогая, пусти их! Что им за дело до них? Пусть торчит в снегу
твоя шутовская гвардия, задрав к нам вниз руки, как пугала! Вот он
погружает город на свое темное дно, мнет и корежит шпили - кресты и
кораблики, с которых давно всплыли как засверкала зеленым перламутром
чешуя птиц, поющих рассветную песнь для моей возлюбленной.
Обними меня одной рукой; обверни поверхность тела, будто плащ.
Колючий, как опасно сияющая стекловата - белый сок любви,
извивающийся в нас.
Ты мой плод, чуть шевеля кольцами, искрящимися клубком, дремлешь во
мне...
...
Господи, помилуй!
Ну хватит. Как я устал и боюсь - закрыть бы себя руками и не
видеть, уткнуться головой в теплые, пушистые котлы, оцепенеть от их
непристанного хриплого мурлыканья.
Это конец, хватит писать. /Все померли, а нет, так не долго
осталось. И про что вся эта пьяная музыка?/
Я наверное даже не развлек тебя, может быть вызвал твою
меланхолическую улыбку?
Не вышло, так и хрен с ним.
Страница 23 из 23
Следующая страница