забытую Флоренцию. Приостановясь, я подтвердил это, как вдруг этот
засранец начал что-то брехать и балаболить голоском, из чего я понял
что он отец моей строптивой натурщицы.
Я велел ему проваливать своей дорогой, но старикашка, совсем
зайдясь, думая меня таким образом разжалобить, стал брызгать слюной и
плакать крокодиловым плачем. Я, посмеявшись, потрепал его по плечу и
предложил ему скудо, но негодяй только пуще взъярился и стал грозить
"праведным отмщением".
Я было рассмеялся, представив себе, как этот старикан своими
паучьими руками бъется со мной на шпагах, но затем сообразил, что у
этого негодяя хватит злости нанять какого-нибудь бандита или подсыпать
мне толченого алмаза через свою мерзавку-дочь.
Поэтому, так как улица была совершенно пуста, мне ни чего не
оставалось делать, как выхватить кинжал и ударить старого пройдоху
два-три раза. Он захрипел и свалился в канаву, а я, закутавшись в
плащ, горько скорбя, что негодяй-старикашка вынудил все-таки меня
взять грех на душу своими угрозами.
Однако, как не трудно было мне, картон продвигался, святая Тереза
была уже как живая, хотя моя мерзавка-натурщица вовсе не могла принять
тот лукавый и прелестный вид, в котором я изображал святую Терезу, а
напротив, голосила и обливалась слезами; ублажать свою плоть с ней
иной раз было неприятно.
В тот день, когда я закончил картон и с облегчением выгнал мерзавку
прочь, герцог в нетерпении сам явился в мастерскую, и когда увидел
этот мой законченный картон, тотчас развеселился донельзя. Я,
чувствуя, что железо горячо, стал справедливо поносными словами
говорить о прихлебателе Бенвенуто - седомите, сравнивая его убогие
поделки со своим картоном - а ведь на стене фрезка получится в
пятьдесят раз лучше!
Герцог принужден был солласиться со мной, сказав, что моя работа
действительно выше всяких похвал, и он никогда не помышлял ни очем
подобном; затем он в моем присудствии приказал мажордому завтра же
начинать работы по грунтовке стен в капелле Барди.
Я, весьма довольный, остался размышлять об искусстве, велел слуге
принести мне вина и еды, но не успев я закончить трапезу, как слуга
доложил, что меня хочет видеть капеллан названной капеллы Барди.
Понимая естественное желание этого человека скоро увидеть картон,
который вскоре, переписанный на стену, будет украшать капеллу, я велел
впустить его.
Капеллан вошел, едва пролепетав приветствие, и сразу впился глазами
в картон. Я, будучи в отличном расположении духа, на живом примере
пояснил ему различие между мазней средневекового богомаза и ярким,
истинным искусством нового времени. Тогда этот скотина ответил мне,
что моя святая тереза вызывает только соблазнительные мысли, а фрезки
Джотто переполняют скорбной твердостью и вызывают очистительный полет
духа.
К сожалению, вместо того, чтобы приказать вытолкать взашей эту
безграмотную и невежественную скотину, убедившись, что разговаривать с
ним не о чем, я снизошел до разговора.
Я сказал, что видно он ни ухом ни рылом не смыслит в искусстве, раз
не знает цену дедовским приемчикам своего мазилки, который и
перспективы-то не пронимал. Даже Вазари в своих, впрочем довольно
скотских жизнеописаниях художника прошлого, ничего не мог о Джотто
сообщить интересного, чем то, что однажды, выйдя на прогулку, этот
мазилка был сбит с ног свиньей, чем всех весьма развеселил.
Но Капеллан меня не слушал вовсе, все спрашивал, ужели правда, что
герцог разрешил раскрасить фрезки Джотто. Поняв, что это так и есть,
этот окончательно оскотинившийся скот стал умолять меня отказаться от
замысла, стал хватать меня за одежду и яриться.
Я раз и другой пригрозился расквасить ему морду и дал ему хорошего
тумака, а этот скот, тупой, как мужик из Прато, сам вздумал толкать
меня, и бросился к картону, как бы желая попортить. Я опередил его и с
силой толкнул оземь. Но видно верно говорят: бъушь не по уговору. Я
только хотел оттолкнуть этого говнюка, но он хлопнулся башкой прямо о
каменный пол, и, сколько я его не пинал, не шевелился.
Я плюнул и скорей поскакал к герцогу, чтобы не быть опереженным
какими нибудь отиралами, так и рыщущими, чтобы оклеветать меня.
Нечего скрывать, к герцогу я вошел запыхавшись, весь в пыли.
Нетерпение так и билось во мне.
Герцог спросил, чем объясняется мой столь поспешный визит - уж не
приехал ли я вновь просить денег?
Я горячо подтвердил это предложение и замолчал, не зная как
приступить к описанию нелепого происшествия, случившегося со мной.
Герцог рассеяно вертел в руке алмаз такого громадного размера, что
его скорее можно было принять за большой обломок льда.
- Взгляни, кстати, - промолвил он, любуясь алмазом, - видел ли ты
что-нибудь подобное? "Карбонадо" - вот как я решил назвать его.
- Имя пристало иметь бриллианту, но не алмазу. Чтобы полностью
проявилось достоинство камня, его, прежде чем называть нужно
обработать.
- Да, разумеется. Бенвенутто завтра же займется этим.
Я промолчал, сневыразимой горечью глядя на герцога. Он посмотрел на
меня и, видимо, понял.
- Но ведь, сколько я знаю о тебе, ты не прославлен огранкой камней,
а Бенвенутто признанный мастер.
- Мастер? - в справедливом гневе вскричал я, - Как, как вы сказали?
Мастер? О, сколько выиграло бы искусство и весь род людской, если бы
этот мастер ничем, кроме поножовщины не занимался! Легко же ныне стало
называться мастером, если уж и Челлини так величают! Но бывают
моменты, - нахмурив брови продолжал я, - следует проявить высокий вкус
и вспомнить, что этот Карбонадо, как вы его назвали, чуть не попал в
руки Бенвенуто.
Я ощущал себя бесконечно правым и речь моя лилась свободно и
убедительно. Глаза герцога увлажнились; не говоря ни слова, он поймал
мою руку и вложил в нее алмаз.
- Сколько времени тебе понадобиться на работу?
- Три дня, мой государь!
- Иди же и не мешкай. В инструментах, полагаю, у тебя недостатка
нет, а деньги ты получишь сполна по окончании работы.
Несколько раздосадованный последней фразой герцога, я вышел в
глубокой задумчивости.
Вот так и получается, что чем больше жажду покоя, тем дальше оно от
меня бежит.
События жизни замесились так круто, заплелись в такой узел, что
распутать их можно было только одним способом, уже не раз испытанным
мною - рубануть и все разорвать.
Речь моя перед герцогом была вполне искренна - уж что-что, а алмаз
я смогу обработать лучше, чем Челлини, было бесспорно, а стало быть,
искусство не осталось бы в накладе, что главное, ибо жизнь коротка, а
искусство вечно.
В выигрыше, можно сказать, будет и герцог - ведь ему останется мой
картон с изображением святой Терезы, вероятно не менее ценной, чем
Карбонадо...
Звучит лютневая музыка и фигура в плаще исчезает в черноте улиц
Флоренции. Титр:
КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ
Любопытно, что Валера Марус связан с алмазами покрепче, чем
персонажи телефильма, он ведь умрет из-за алмазов. Поэтому даже
Страница 7 из 23
Следующая страница