- Каких свет, наверное, не видывал, - уточнил он.
- Зато у них чудесная пушистая кошка, - мечтательно сказала жена.
- Великолепная кошка, - он поставил чашку на стол.
За окнами по-прежнему вечерело.
- И котенок у нее классный, - добавила Света. - Рыжий как не знаю
что.
- Почему рыжий? - удивился он. - Нормальный серый котенок.
- Я ведь помню, что рыжий, - растерялась она.
- Может, тебе показалось?
- Нет, я точно помню.
- Сука! - заорал он, вставая из-за стола. - Что ты, сука, понимаешь в
котятах? Рыжий он, сука? Ты так сказала? Да ни хера, я своими глазами
видел! Серый он, серый, ты поняла?
- Все-таки рыжий, - прошептала она.
- Заткнись, дура. Так какой котенок?
- Я думала, что он рыжий, - опасливо произнесла жена.
- Ты ошизела? Да? - кричал он, бегая по кухне.
- Я могла ошибиться...
- Не оправдывайся, сука. Поздно, - сказал он, вытаскивая из угла кух-
ни топор. - Раньше надо было соображать.
Она закрыла глаза руками и не видела, как топор опустился.
Убил сразу. Остановился на миг... затем продолжал. Лицо в кровавое
месиво. Тело в куски. Махал топором без устали и без жалости, рубить,
так рубить.
- Ишь ты, - прошептал удовлетворенно. - А то заладила: серый, се-
рый... Рыжий он, своими глазами видел. Ну что с дуры возьмешь?
Минут десять он ходил по квартире, разговаривал сам с собой, брал не-
нужные вещи и клал обратно, двигался быстро, говорил четко, на бывшую
жену не смотрел. А затем открыл окно и сиганул с девятого этажа. После
соприкосновения с асфальтом он умер. Никто его, конечно, не спас.
Остается добавить, что у Гопштейнов никогда не было ни котят, ни ко-
шек. Ни серых, ни рыжих, ни красных. Вообще никаких. И попугаев не было.
И пчел. И дроздов. Как и сами Гопштейны, звери обходили этот дом сторо-
ной.
Александр Силаев
Как продать родную мать?
У него были свои представления о богатстве. Он долго мешкал, пока
выбрал в толпе того, кто выглядел посолиднее - и направился к нему своей
пошатывающийся походочкой, и направился, распугивая городских букашек и
окрестных котов. Людей не распугивал, людей он больше не замечал. Люди
перестали для него жить. Для него жил только парень в черном плаще до
пят, расстегнутом, но оттого не менее черном. И до пят. Костюм на парне
был серый. Еще невыбритые щеки и воспаленные глаза, как будто не спал
ночью, как будто чего другое делал...
- Молодой человек, - обратился он к небритому, да солидному, да кос-
тюмному, да неспящему, да КРУТОМУ, - хотите, я вам продам?
Его измерили взглядом.
- Не-а, не хочу, - сонно отозвался молодой человек. - Не хочу, на
хрен. Хоть убей.
- Вы же не знаете, что, - удивился ошарашенный.
- А все равно не хочу, - упрямился стойкий.
- Я вам это самое, - проскулил жалобный, - родную мать хотел про-
дать... Насовсем! За тридцать этих, а?
- Штук, что ли? - догадался молодой.
- Ага, - обрадовался настырный, ласково заглядывая небритому в глаза.
Глаза тоже были какие-то нелюдские, небритые, что ли, или непричесан-
ные, или просто неумытые - глаза-то. Скорее всего просто неумытые, но и
небритые, небритые тоже. А еще они горели святым огнем и обжигали сол-
нечным жаром, а еще они смеялись - но как-то сонно. Обычно он надевал
темные очки, чтоб глаза не слишком горели и не слишком обжигали прохо-
жих, и прохожие не загорались внезапно и не сгорали в муках и боли от
сияния его глаз. Он ведь любит людей, как увидит человека, так и кончает
- счастливый, любвеобильный... Поэтому он заботится о людях, пряча сол-
нечный жар. А сегодня почему-то без очков. Но и глаза не сильно горят.
Так, смеются себе небрито о чем-то своем.
Он рассматривал навязчивого, без особого интереса: добротный мужичон-
ка, в штанах, в пальто, а пальто надето прямо на майку, точнее - на им-
портную оранжевую футболку, под которой скрывает тело добротный мужичон-
ка в штанах. Он казался простым, честным, в доску своим и в рейку на-
шим...
- А что я с ней, извините, буду делать? - извинился черноплащно-серо-
костюмный.
- Ой, да что угодно, - заквохтал мужичонка, приплясывая на месте и
озираясь по сторонам. - Продадите ее еще кому-нибудь. Она у меня женщина
видная, работящая, прям как лошадь. И такая же ручная. Много есть не
просит, нрава смирного. Я бы даже сказал, кроткого. Христом богом кля-
нусь, о...еть мне на этом месте.
Он деловито поинтересовался:
- А вырываться не станет?
- Ну что вы, - с видом оскорбленной невинности замахал лапами мужи-
чонка. - Я же сказал: овца овцой, едрить ее в душу. Смирная такая, как
букашка. А работящая, как три белки в колесе. Или даже пять. А бунто-
ваться будет - вы ее на ошейничек, да плеточкой по роже, по роже, она
этого ох как не любит, бедняжечка-то моя.
- Ну и где она, наша радость? - спросили у интересного мужичонки.
- Где матушка, матушка где? - умилился интересный. - Да дома она, за-
пер я ее, стервозу, чтоб утекать ей неповадно было, дурынде родимой...
Она ведь у меня такая дурында, ей все дело сгадить нипочем - я вас при-
веду, а она утекает, сучара муторная. А к вечеру придет и опять жрать
попросит, едрить ее в душу, вертихвостку. Давно хотел в хорошие руки от-
дать, в добрые. А у вас, молодой человек, как я посмотрел, руки очень
ласковые - как раз такие, какие надо.