Тот с любопытством посмотрел на свои руки: обыкновенные. На левой нет
мизинца. Отстрелен. Отрезан. Откушен. Нет его. А так нормальные руки.
- Далеко твой дом?
- Близко, близко, соколик, - закудахтала оранжевая майка. - Там через
два квартала налево загнуть, зайти изнутри, потом в самый обоссанный
подъезд, а на втором этаже будут наши с паскудиной хоромы.
- Вот оно как, - философски хмыкнул собеседник.
И они пошли куда глядели их разнокалиберные глаза.
Глаза глядели на зюйд-вест. Они шли сначала по тротуару, затем по лу-
жам, затем по жухлой осенней траве, затем по мураве, затем по родимой
русской земле, затем пересекли улицу в неположенном месте, затем снова
вышли на тротуар и родимую русскую землю. Навстречу им попадались коляс-
ки с орущими, сосущими и сопящими малышами, кашляющие старички, молодя-
щиеся старушки, мужички под мухой, пацаны под дозой, ангелы под кайфом,
архангел Гавриил под впечатлением, урод под шляпой, милиционеры под дож-
дем, женщины под сексапильными зонтиками, бандиты за стеклами своих джи-
пов, продавщицы за стеклами ларьков, гастрономов и супермаркетов, мона-
хами за завесой святого духа, и Георг Вильгельм Гегель прошмыгнул мимо,
торопливый, суетящийся, делающий вид, что вовсе не Вильгельм и даже не
Георг, - но гуманитарно подкованные прохожие все равно узнавали его,
трясли его за уши, хватали его за бока, наступали ему на пятки и пытливо
спрашивали, заглядывая в испуганные глазки: "Ну и где, козел, прогресс
духа в отношении свободы?" Тот пытался отмазаться, говорил, что я не я,
и хата не моя, моя-то хата всегда с краю, я перед Россией не виноват, и
перед Германией, и перед Австралией неповинен, я вам о вечном, а вы, ре-
бята, о пошлом... Э нет, говорили ему эрудированные прохожие. Врешь, не
уйдешь, говорили ему местные бомжи и бомжата. И сыпали цитатами из Поп-
пера, Хайека и Мамардашвили. Так и сыпали себе, так и сыпали. "Великая
страна, великий народ", - шептал Гегель. "Мы тебе не хухры-мухры", - ве-
сомо подтверждал второклассник, затягиваясь косячком и готовя очередной
пассаж из Артура Шопенгауэра.
А наши два героя все шли себе да шли. Они шли мимо раскрасневшихся от
натуги теток, мимо бледных юношей со смущенным взглядом, мимо эксплуата-
ции человека человеком, мимо совокупляющихся собак, мимо чьей-то мамы,
которая мыла раму, и мимо пилорамы, конечно, тоже прошли, а как же не
пройти? Хоть и была пилорама в десяти верстах и трех саженях, нельзя бы-
ло мимо не пройти, и не поклониться, и не возложить цветочек в память
всех невинно распиленных.
А еще они шли мимо окон. За окнами пели старые и добрые советские
песни, пили ненашенское мартини, бесславно умирали, гоняли мышей, трави-
ли тараканов, ловили блох, перелистывали конспекты, добывали философский
камушек, слюняво пересчитывали грины, плели заговоры против конституци-
онного строя, счастливо отдавались нежности и тихо закрывали глаза в
ожидании оргазма, а также проверяли боекомплект, готовясь к серьезному
толковищу с заезжей братвой. А где-то за окнами доили козу. Но не здесь.
Здесь был город.
А они шли мимо архитектурных памятников, которых не охраняли, мимо
фонарей, на которых никто не висел, мимо революционных матросов, которых
никто не подсаживал на броневичок и мимо нищих, которые не просили ми-
лостыню из чувства собственного достоинства. Они шли мимо заляпанных
грязью такси, мимо красивых лиц и некрасивых кепок, мимо мокрых от дождя
душ и счастливой поступи, и несчастной любви, и серой карьеры, и мимо
автомобилей, и один из идущих подумал, что вся наша цивилизация - это
цивилизация проходящих мимо. Мимо жизни, мимо судьбы, мимо войны, мимо
радости и страдания, мимо настоящей работы, мимо подлинного действия,
мимо отчаянного крика, мимо денег и марширующих батальонов, мимо Аустер-
лица и Ватерлоо, мимо красоты - и виновны в этом только мы сами, и никто
другой кроме нас, и неча на судьбу пенять, если рожа крива, и на предков
неча пенять, и на социализм, и на капитализм, а на Сталина тоже неча пе-
нять, и на жидов, и на учителей-мудаков, и на первую неудачную любовь, и
на голодное детство, и на отсутствие правильных книжек в этом самом
детстве и на Че Гевару с Пиночетом тоже несовсем рационально пенять, и
на эдипов комплекс, а уж на тоталитаризм и коррупцию и подавно, никому
они не мешают - тоталитаризм и коррупция, короче, нельзя пенять на все,
на что тут у нас обычно пеняют. Лишь бы не на себя, дурака, лишь не на
себя, глупого и нечищенного, скверного и запуганного, наивного и бестол-
кового, скучного и, как ни странно, злобного, путающего любовь и рев-
ность, зависть и справедливость, порядок и хаос. Лишь не на себя, козла.
Ты ведь любишь себя, козла. И ненавидишь себя, козла. И не умеешь любить
и ненавидеть, козел. Отсюда и беда. И неча на предков пенять, и на соци-
ализм, и на капитализм, и на хрен с редиской.
Так он подумал - не понять кто. А затем испугался, чего это он такое
удумал. И страшно ему стало на мгновение. И забыл он все, что мгновение
назад так ловко подумал. И пошел дальше, забывчивый и нелюдимый.
- А ты не врешь, бля?
- Я? Вру? - изумился не в шутку оранжевый мужичонка. - Да меня знаете
как в детстве за честность лупили? Всю печень отбили, теперь больной хо-
жу, как алкаш несчастный. А я просто честный. Мне мать всегда говорила:
ох и честный ты, Сема, хреново тебе в жизни придется. Накаркала ведь за-
раза, представляете?
Молодой человек сказал, что он ему верит, он вообще по жизни доверчи-
вый, а если оранжевый его обманет, он его уе..., не доходя до дома, за-
шибет, на хер, из "люгера", и поминай как звали.
Когда зашли во двор, парень на глазок попытался вычислить, а какой из
этих шести подъездов самый обоссанный? Решил, что скорее всего второй.
Ан нет. Ошибочка вышла. Пятый.
- Кто ж его так? - интересовался его величество покупатель, прыгая
через ступеньки.
- Мы, жильцы, - с застенчивой гордостью ответил его ничтожество про-
давец. - Это ж наша общая, едрить ее в душу, территория. Однажды тут бич
хотел поселиться. Но мы, чтоб нам чужого не гадили, вынесли бичару нога-
ми вперед, и в сугроб мордой, в сугроб... Ишь чего: чужое нам гадить.
Вот так-то, молодой человек, едрить его в душу, бичонка-то.
Они поднялись на площадку. Мужичонка долго возюкался с ключами, хри-
пел, кряхтел, постанывал, такыя свои железячки в замочную дырку. Замоч-
ная дырка не поддавалась.
- Вот хрен, - чуть не плача, жаловался он. - А так легко всегда отк-
рывалась. А сегодня не хочет. Может, забаррикадировалась?
- А плохо стараешься, - флегматично заметил небритый. - Забаррикоди-