что за мода вообще - с двумя ушами ходить? Может, еще рога надеть? Хвост
отростить? Пушистый такой? Что за постмодерн хренов - пользоваться двумя
ушами? Кто придумал? На дыбу его, на плаху, на гильотину, десять лет
ему, гаду, и все - без права переписки с английскими шпионами, пусть
знает, недомут, пусть ответит.
А все просто: не надо гостям выкручивать пуговицы. Сначала он чего-то
просил, шептал, умолял, а затем хвать - и вцепился в большую красивую
пуговицу черного плаща. Молодой человек понимающе на него посмотрел. Да,
мол, экстаз, высшие сферы, то, се, пятое, хреноватое, - понятно, братан,
что там с тебе, ты по жизни такой, кого там тебе... Но одежду зачем пор-
тить, а? Зачем, ты мне скажи?
А мужичонка не слышит и молчит. Держит себе пуговицу и потихоньку ее
отвинчивает. И шепчет всякую баламуть, о добре и зле, о звездном небе
над головой, о нравственном законе внутри нас, и не понять, самое глав-
ное, чего хочет: то ли мамку вызволить, то ли папашку подороже сбагрить.
Но это его проблемы, а пуговица причем? А он-то старается, удалец, уже
зубами норовит ее отодрать. Молодой человек его и умасливал, и подмазы-
вал, и улещевал, и сказки ему рассказывал, и поговорками разнами увле-
кал, и частушки пел, и анекдотами его тешил, а Нагорную проповедь наи-
зусть зачитал, и Розанова ему цитировал с Гумилевым, и Соловьева с Бер-
дяевым не забыл; потом совсем осерчал, начал из Витгенштейна ссылки пу-
лять. А тому хоть бы хны. Не брали его Розанов с Гумилевым, чихать ему
было на Соловьева с Бердяевым, Витгенштейна он ни в грош не ставил,
анекдоты его не увлекали, сказки не забавляли, частушки не заставляли
пуститься в пляс. Не умасливался он, не улещивался, не подмазывался -
знай себе пуговицу грыз, увлеченный. Тогда хозяин пуговицы начал гово-
рить по-мужски: он матерился на русском, английском, франзузском, немец-
ком и итальянском; он изрыгал чудовищные фразы на арабском и хинди, на
турецком и монгольском, на австралийском, африканском и южноамериканс-
ком; он устал матюгаться, он набил на языке мозоль, но он матерился на
латинском и эсперанто, на бейсике и на турбо паскале, он даже начал ма-
териться на марсианском, но тут язык окончательно превратился в мо-
золь...
Мужичонка грыз пуговицу, урчал, похрюкивал и распускал слюни. Он пе-
репутал мою пуговицу со своей любимой бабенкой, догадался наконец моло-
дой человек. Тогда он извлек "люгер", передернул затвор и выстрелил. Ухо
больше не росло.
А здорово он погрыз мою одежду своими зубками, своими корявыми, гни-
лыми и нечищенными - наверняка... Ай да умелец. Ай да умница. Ай да су-
кин кот. И так понравилось молодому человеку умения мужичка, его напор,
его несгибаемая воля, - он ведь преклонялся перед Волей и Мастерами, -
что решил он мужичка чем-то отметить. Отстрелить ему что ль второе ухо
по такому случаю, лениво размышлял он. Не-а, не хочу... И отметил он му-
жичка Пинком. И принял мужичок Пинок как крестную муку. И отлетел стра-
далец в сторону кухни, тихий, безропотный, принимающий этот мир и свое
место в мире. Лежал спокойный, не плакал, не скулил, не проклинал,
только кровь текла и текла, куда ей вздумается, маленькими красными ру-
чейками, вытекая из обрубленного уха и постепенно заполняя собой прост-
ранство тесноватой двухкомнатной квартирки. Мужик лежал без сознания.
( "А дотечет ли кровушка до Северного Ледовитого Океана?" - думал он
над полем неравного боя. А дотечет! А почему? А потому что круговорот
воды! А почему круговорот? А в третьем классе проходили! А на хрена про-
ходили? А чтобы быть образованными! А зачем это людишкам быть образован-
ными? А чтобы лучше понимать этот мир, потому что если мир понимаешь
правильно - сразу видишь свой путь, сразу понимаешь, что тебе делать
нужно позарез, а чего тебе не делать никогда, и нет у тебя сомнений. У
всех есть - а у тебя нет. Потому что ты видишь ЗАКОНЫ МИРА, их видит не
более одного-двух процентов людей, и ты в их числе: это ль не счастье,
принадлежать к избранным, ЗНАЮЩИМ и ВИДЯЩИМ, причем знающим и видящим
неизмеримо больше так называемых простых людей. Ты можешь поделиться
этим знанием, а можешь оставить его себе. Ведь ты знаешь о каждом чело-
веке больше, чем он знает сам. Наконец, ты знаешь кое-что достоверное о
себе - в отличие от подавляющего большинства соплеменников, даже толком
не подозревающих о собственном существовании.
Знание свет. Неученье тьма. Поэтому каждый должен знать в третьем
классе о круговоротое воды. А иначе, глядишь, и упустишь судьбу, и прош-
ляпишь фортуну, и не попадешь к избранным, и загубишь себя в пропахшей
дерьмом коммуналке, обливаясь дрянной водкой и не менее дрянными слеза-
ми. А не упустишь фортуну, все в твоей жизни будет правильно: и дерьмо,
и водка, и слезы, и вообще все, как-то: несчастная любовь, нищета, бо-
лезни, обманы, предательства, расставания, смерть близких людей,
все-все, и даже двойка по биологии в девятом классе, и даже разбитый нос
в седьмом, и даже сломанная игрушка в первом. Все будет нужно. Все будет
правильно. Все будет Карма. Все будет служить некой цели, а как поймешь
- хохотать будешь...
Кровушка продолжала бежать в сторону Северного ледовитого океана. Но
у безухого мужика она бежала неправильно. Он-то не умел извлекать опыт
из ситуаций. Зря, одним словом, пролил свою кровушку. Так обидно проли-
вать свою кровь - не чужую, а свою, родимую, - зазря. Но кто-то должен
проливать кровь как раз зазря. Кто-то должен умирать в автакатастрофах,
кто-то должен гибнуть в концлагерях, кто-то должен принять смерть под
ножом маньяка. Должен - и баста. И пусть не отмызывается. Попытка отма-
заться в морали, в этике, в философии, в психологии - всегда попытка.
Все только и делают, что отмазываются. Христос отмызывается. Толстой от-
мазывается. Достоевский отмазывается. Даже Кант чего-то отмазывается -
по научному, но отмазывается. Нет чтоб по-нашенски рвануть на груди ру-
баху, а затем тихим голосом сказать наконец всю правду, всю-всю, какой
бы она там не была, хоть страшной, хоть черной, хоть фиолетовой, хоть
вообще убивающей с первого абзаца - взять и сказать, а дальше как при-
дется, как повезет, куда кривая вывезет, да и какая разница, что там
дальше, кто кого вывезет, если все слова сказаны и все принимают все...)
Вдвоем они вышли на улицу. Там кончился дождь и засветило солнце.
Светило такое солнце, а он так любил дождь. Он заплакал - конечно, мыс-
ленно, но навзрыд, от души, со стоном, криком и завыванием, внутри себя,
конечно, не открыто, рыдать сейчас на людях было бы глупо. Он захотел
помолиться богу, чтобы стал дождь. Он захотел достать "люгер" и убить
рабыню, чтоб хоть кто-то за что-то ответил в этом мире. Он захотел изна-
силовать идущую мимо студентку (он интуитивно чувствовал, что это именно
студентка, а не кто-то другой). Он захотел прийти домой, и спать, спать,