но меч; Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью
ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку - домашние его. Кто лю-
бит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына
или дочь более, нежели меня, не достоин меня; И кто не берет креста сво-
его и не следует за мною, тот не достоин меня. Сберегший душу свою поте-
ряет ее; а потерявший душу свою ради меня сбережет ее",напомнил Джонсон
внимавшим, притихшим, насупленым... В тишине он продолжил, невозмутимо и
мягко: "А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше
было бы, если б повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во
глубине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам;
но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука
твою или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше те-
бе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя
ногами быть ввержену в гиенну огненную." Джонсон говорил еще долго. Нап-
ример, он заметил, слегка вздрогнув голосом: "Тогда начал он укорять го-
рода, в которых наиболее явлено было сил его, за то, что они не покая-
лись. Горе тебе, Хоразин! Горе тебе, Вифсаида! Ибо если бы в Тире и Си-
доне явлены были силы, явленные вам, то давно бы они покаялись; Но гово-
рю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам. И ты, Ка-
пернаум, до неба вознесшийся, до ада низвегнешься; ибо если бы в Содоме
явлены были силы, явленные тебе, то он оставался бы до сего дня; Но го-
ворю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе."
Джонсон говорил много чего, одно серьезней другого и все невесело. Такой
он был - невеселый. Зато спокойный, весомый, ЗНАЮЩИЙ... "И увидев при
дороге одну смоковницу, подошел к ней, и, ничего не нашедши на ней, кро-
ме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек.
И смоковница тотчас засохла," - так говорил Джонсон. И внимал народ. -
Кто не со мною, тот против Меня, - подбил он итог, подвел черту, подыто-
жил сущее. - Что это значит? - спросил сопливый лет семи-девяти. - Это
значит, что пришла пора отделять зерна от плевел, - строго объяснил
взрослый, - и агнцев божьих от козлищ. - Это как? - не отставал настыр-
ный. (Он был мал, он был юн, он был еще так любопытен, - это наверняка с
годами пройдет.) Пастырь посмотрел на него, как бы... Здесь нужно найти
слова, нужно искать их долго, упорно, потому что все не то, все не так,
а основная проблема - непроницаемость души. Здесь нужно сделать призна-
ние: мы не знаем и тысячи лет не будем знать, что думает эта женщина,
это дерево, этот кот... Мы узнали бы, что думает дерево, этот кот и вон
та женщина, при двух, как минимум двух условиях, но оба неисполнимы в
нашей вселенной. Таким образом, мы выбрасываем белый флаг перед Джонсо-
ном, точнее перед его непрозрачностью его жизни - мы действительно не
знаем, как он посмотрел на сопливого. Допустим, мы можем сказать, что он
посмотрел с ЛЮБОВЬЮ... или с НЕНАВИСТЬЮ. Это будет пустой звук, колеба-
ния звуковой волны, они создадут лишний смысл - зачем? Он мог смотреть
со страхом, надеждой, презрением, сочувствием, восхищением, омерзением,
раболепием, разочаронием, удивлением, скукой, раздражением, успокоением,
просьбой, верой, неприкаянностью, обретением, тоской, чувством, отчаяни-
ем, сытостью, лихостью, подозрением, изучающе или равнодушно, с чувством
патриотического любования родиной или с желанием пустоты, с ностальгией
по первой весне или по страшной болезни, с загадкой или с интересом, с
цинизмом, если Джонсон не любит детей, с похотью, если Джонсон не любит
женщин, с меркантильными помыслыми, что было бы, конечно, самым неверо-
ятным, с сухими слезами в темно-карих глазах или со смехом, в них же,
темно-карих... он мог посмотреть с расчетом, но мог посмотреть и БЕЗДУМ-
НО, не задумываясь, просто видя какие-то формы, и все, не обращая на них
должного внимания, не тратя на них секунды, отпущенные тебе до конца; а
может быть, все было так машинально, так безмысленно и бессмысленно, а
мы, неумные, все обеспокоены его поиском; наконец, чувства могут быть
самые затасканные в речах, но оттого, конечно, не менее симпатичные: лю-
бовь, ненависть. Все это явно не то или по меньшей мере не совсем так.
Разумеется, мы ничего не знаем. Разумеется, это не очень важно для нас
(что важное - человек знает). Тем более что святой проповедник Джонсон
больше не смотрел на ребенка.
Он, оказывается, теперь смотрел на небо. Как будто там можно увидеть
интересное, как будто оттуда упадет машина и вывалится из нее Господь
Бог, как будто на земле уже все завершено. Как будто он был не рад этой
жизни. Опять сотрясение воздуха звуковыми волнами, опять неверно - Джон-
сон мог родиться, прожить и умереть в довольстве своей судьбой. Его мог-
ли ждать красиваца-жена, миллион американских долларов и такие же сопли-
вые дети, хотя счастье не в любви и счастье не в деньгах - любовь и
деньги важнее счастья, спроси любого, не подтвердят, на то и любые.
Небо висело голубым и безоблачным, каким и положено висеть небу в яс-
ный погожий день. Достаточно молчаливым висело небо, только расплаленное
солнце обжигало глаза. Перестав смотреть на него, он посмотрел на людей
- они скатились с трибун и стояли перед ним на гладком поле, было их
много, и были они разные, и были они... Потные мужчины, женщины и дети в
первых рядах ожидали, когда кончится пустое и когда их, лоснящихся, нач-
нут исцелять. Любопытные глаза с пониманием поглядывали на столик, на
коричневый футляр, на Джонсона. - Пусть искренне верующие в Господа на-
шего Исуса Христа, опустятся на колени, - наконец-то произнес Джонсон. -
Грешники могут постоять.
Человек пять робко склонилось. Остальные видели Джонсона и не понима-
ли, что ему надо. Привычная понятливость отказала им при первом удобном
случае. - Праведники опустились, - удовлетворенно сказал он и впервые в
жизни сплюнул на землю.
Он шагнул к столику, прикоснулся. Через пару секунд Джонсон давил
спусковой крючок и автомат "узи" бился в сильных мужских руках.
Он стрелял, держа ствол на уровне своей груди, пока не перестрялял
людей и не расстрелял патроны. Без эмоций загнал следующий комплект и
продолжал отстреливать полуголую, разодетую в шорты, паству. Пули летели
на заданной высоте, жалея опустившихся на колени и самых маленьких, не-
успевших, наверное, нагрешить всласть. - Змеи, порождения ехиднины! Как
убежите вы от осуждения в гиенну? - спросил он неразумную толпу перед
тем, как равнодушная пуля закона разбила седую голову.