хищники.
В полдень они остановились на отдых на лугу; вольноопределяющийся в ужасе
открыл рот, когда увидел, как Швейк развязал мешок, вынул оттуда кусок хлеба
с маслом и ветчиной и, положив его на колено, сказал юристу нежно и сладко:
- На хлебе с ветчиной стоит общество, и они являются основанием
человеческой культуры и счастья.
На глазах вольноопределяющегося выступили даже слезы, учитель громко
высморкался, а этого не выдержало доброе сердце Швейка; он дал каждому по
ломтю, говоря:
- Вот видите, голубчики, не пригодилось вам ваше образование, раз вы
боитесь красть и идти по незаконному тернистому пути греха. Да-да, вот если
бы я был образованный!
На следующий этапный пункт они пришли поздно вечером, а обед им пообещали
только на следующий день. Швейк со своими товарищами оказался в
полуразрушенном сарае. Утром Швейк проснулся первым и схватился за свой
мешок, который ночью он держал на брюхе.
Мешок, хотя и был завязан, оказался пустым: в его боку зияла огромная
дыра, вырезанная острым ножом, показывая, каким образом было похищено
содержимое. Швейк посмотрел на своих соседей: у вольноопределяющегося
подбородок блестел, словно покрытый лаком, а у учителя торчал в бороде
кусочек ветчины; они спали блаженно и спокойно, с пробивавшимся сквозь грязь
румянцем, и ничто не говорило о том, что их мучают угрызения совести.
Тогда бравый солдат Швейк вышел из сарая, сжал руки и произнес:
- Боже, прости им! Они не ведают, что творят, и не ведают, что у меня еще
остался запас в ранце. Освети их души, пусть учитель вспоминает физический
закон о непроницаемости тел где-либо в другом месте, только не возле моего
мешка, а вольноопределяющемуся внуши, что люди крадут даже и тогда, когда
они на третьем семестре римских и австрийских прав. Они, эти люди, все воры
и не крадут только тогда, когда это невозможно! Это образование на них -
только тонкий слой, а под этим слоем они такие же, как и я!
Швейка самого тронула эта молитва, и, услышав кашель в сарае, он быстро
вернулся. От дверей отскочил учитель, который, очевидно, караулил, а от
ранца - вольноопределяющийся, уже пытавшийся развязать ремни, связывавшие
ранец. Швейк подошел к нему, закатил ему подзатыльник и властно сказал:
- Физические законы и все параграфы законов о наказаниях для порядочных
солдат ничего не стоят. Но этот закон - оборона культуры, и ты кради там,
где можешь. Грабежи никогда не прекратятся и будут вовеки веков, но только к
моему ранцу имей почтение!
Немного позже они стояли на коленях перед своими мисками с кислыми щами,
жуя заплесневевший черствый хлеб, а через час после этого шли дальше в
Россию, которая раскинула перед ними громадные таинственные, неисследованные
пространства и показывала им огромные пшеничные и ржаные поля, зеленые луга,
березовые лесочки, стада коров у деревень, возле которых махали крыльями
ветряные мельницы.
Солдаты сказали пленным, что в полдень они придут в деревню, где опять
получат пищу и где останутся до утра; после этих известий голубовато-серая
цепь, растянувшаяся по обеим сторонам дороги, быстро сомкнулась и прибавила
шагу.
А сзади всех плелся навстречу судьбе бравый солдат Швейк, и искренность и
доверчивость светились в его глазах. Опираясь на кол, вытащенный из плетня,
он шел, и в таинственной степи звучал его голос:
Возле Брна зеленый луг,
На нем муравая травка...
А когда вдалеке показались две позолоченные башни над зеленой крышей и
солдаты сказали, что там помещается этапный пункт, Швейк уже шел совсем один
сзади, так как чувствовал себя сытым и в кухню не спешил; лениво волоча ноги
и вдыхая роскошный запах хлебов и сена, он запел новую военную песню:
Наш монарх на битву войска свои сзывает.
Это была бесконечная версификация, настолько же патриотичная, насколько и
глупая, словно ее сочинил патер Лутинов-Достал. Поэтому мы не удивляемся,
что Швейку она нравилась. Простим его и не будем на него за это сердиться,
как не сердимся на чешскую академию, которая раздает премии за не менее
глупые произведения.
Четыре дня пути оставались за ними, и теперь они шли через деревни, где
уже не было русских войск, не было этапных пунктов и этапного начальства.
Здесь было уже лучше. Деревни попадались богатые, почти не видевшие
войны; ни войска, ни пленные сюда еще не заходили, поэтому первый эшелон
пленных пользовался большим вниманием. Крестьяне относились к ним с
жалостью, давали табак и папиросы; женщины, смотря на них, плакали,
раздавали им хлеб, сами варили для них картошку и разносили се в горшках по
сараям и ригам, в которых размещались пленные.
Жестокость войны вновь стала смягчаться человеческим отношением,
человеческим чувством; русские солдаты уже больше никого не гнали вперед;
когда пленный, чувствуя себя больным, отставал от отряда и крестьяне,
обгонявшие его на телеге, обращали внимание солдата на него, конвойный махал
рукой и говорил:
- Пускай удирает! До Австрии теперь далеко. Если транспорт приходил в
деревню еще засветло, то мужики и бабы, девки и дети окружали их и заводили
разговор. Они спрашивали, есть ли в Австрии солнце, земля, деревья, вода,
как в Австрии сеют хлеб; узнав, что там растет рожь, ячмень, пшеница, что
также растут тополя, вишни, березы и груши, что летом светит солнце и идет
дождь, а зимою снег, что днем у них светло, а ночью темно и т. п., они
радостно улыбались и спокойно резюмировали:
- Все равно как у нас! Везде одинаково!
Девки приносили в черепушках молоко и просили, чтобы пленные что-нибудь
спели. Бабы спрашивали, как обходятся с русскими пленными в Австрии, почему
им там отрезают носы, уши, выкалывают глаза, уродуют их; в деревне не было
хаты, из которой кто-нибудь не был бы в плену в Австрии или Германии.
Для швейковой фантазии открылось огромное поле. Он долго рассказывал о
жизни в Австрии, смешивая правду с легендами, как Бог на душу положит, и
слушатели, открыв рты, кивали головами, говоря: "Да, да, правильно!" От