иноходец, а рядом с иноходцем стояла белая кобыла. "А ну-ка, бросьте кобыле
на пол сена!" Конюх бросил охапку сена, и кобыла начала есть его. Но
иноходец левой ногой начал сгребать сено в свою сторону до тех пор, пока не
сгреб его все, и принялся есть сам. "Да, у этого животного действительно
весьма развиты умственные способности", - говорит на это императорский
советник. А инженер хвалится: "Да, этот иноходец очень умное существо".
Услышав эти слова, конюх Франта Фоусек не мог удержаться и сказал: "Да, эта
лошадь умная, но мы ее считаем не умной, а большим вором. И вообще я в
первый раз слышу, чтобы воров называли умными существами. Я думаю, господин
советник, что если бы я у вас вытащил часы, то вы бы назвали меня не умным,
а негодяем, послали бы за жандармом и сказали бы ему: "Арестуйте этого
грабителя!""
Да, люди по-разному понимают слова, - продолжал Швейк свои рассуждения. -
У меня была вот одна квартирная хозяйка, так она, когда ругалась со своей
дочерью, всегда называла ее: "Ты - симфония из филармонии". А дочь была
благороднейшей девушкой - приходила домой всегда под утро, - так она
отвечала матери: "Порядочная девушка должна стыдиться, что у нее мать такая
драперия".
А раз со мной был такой случай в девяносто первом: стою я у ворот
казармы, и вот приходит одна матушка, должно быть, из провинции, и просит
меня вызвать из казармы ее сына Новака. А я и говорю: "Трудно это будет,
мать; Новаков у нас тут, как собак, в одной только нашей роте их семнадцать
человек". А она даже и не знала, в какой роте ее сын, и все повторяет:
"Вацлав Новак, блондин, на меня похож". Тогда я ей говорю: "Ну, пойду
поищу". Тут она вспомнила, что у него какой-то большой чин и что все ему
подчиняются. А какой чин, она не знала. Я ей начинаю перечислять:
фельдмаршал, генерал-лейтенант, генерал-майор, гейтман, обер-лейтенант,
капитан, - а она все качает головой и говорит: "Нет, нет!" Тогда я продолжал
перечислять дальше: прапорщик, унтер-офицер, капрал, а она все качает
головой и шепчет так печально: "Да где там! Нет, нет". И я уже в отчаянии
говорю: "Барабанщик, горнист", - а она как крикнет радостно: "Да, да,
горнист! Он писал нам, что он горнист!" - И Швейк облегченно вздохнул: -
Если бы человек знал, что его ждет в жизни и чего ему не избежать!
ШВЕЙК УЧАСТВУЕТ В РЕВОЛЮЦИИ
Я беру на себя смелость утверждать, что писатели, произведения которых
помещались в школьных хрестоматиях, на которых мы и наше поколение
воспитывались, были совершенными глупцами. В жизни все происходит иначе, чем
написано в книгах, авторами которых часто бывают члены академий, которыми
гордится отечество.
В хрестоматии, по которой, например, учились мы в городской школе, был
рассказ: "Как от "ничего" умер осел".
Этот рассказ написал осел еще больший, чем тот, о котором там
упоминалось, а автором ее был один из выдающихся педагогов; в этом рассказе
речь шла об осле, хозяин которого, купец, вез на нем товар на ярмарку. По
дороге купец находил много вещей, которые в том или ином отношении могли
быть ему полезны; он собирал их и, накладывая на осла, говорил: "Это ничего,
мой осел этой тяжести не почувствует". В конце концов сто таких "ничего"
подействовали на осла так, что он свалился и издох.
По-видимому, автор этой очаровательной сказочки или никогда не видел
осла, или полагал, что все ученики его будут податными инспекторами,
облагающими население податями, и сами сделают из нее ободряющий вывод, или
же хотел дать совет тем, кому в жизни суждено нести бремя налогов -
исполнять безропотно свою повинность до тех пор, пока не упадешь и не
сдохнешь. Тенденция в обоих случаях весьма благородная, а мораль, вытекающая
из нее, достойна того, чтобы ее запомнить.
Человек, которому действительно пришлось работать с ослом, написал бы
такую сказочку иначе и правдивее. Он описал бы, как осел, чувствуя на себе
большой груз, по временам останавливается и обнаруживает признаки
сопротивления, как он брыкается, когда его понукают, как он сперва
повинуется ударам бича и как затем копытами наносит хозяину пару шишек и
наконец сбросив груз, убегает в лес.
Отношение народов и армий к войне было как раз такое, как отношение осла
из вышеуказанного рассказа к грузу, который непрестанно подкладывался ему
хозяином. Это было тоже "ничего", однако это "ничего" принималось не так
равнодушно, как думали. Когда дошло до пятидесяти "ничего", европейский осел
взбесился. В России это случилось еще раньше, потому что в ней оказалось
меньше социалистов, которые держали осла под уздцы и прочувственно его
увещевали, чтобы он шел дальше, что эту тяжесть ему суждено нести самой
судьбою и что дело его хозяина является и его делом, ибо если этот хозяин
заработает хорошие деньги, то даст и ему лишний пучок лебеды. И осел
терпеливо шел за своим хозяином-правительством, которое, как только
замечало, что осел замедляет шаги, начинало стегать его бичом.
Русское правительство сделало большую ошибку, что вовремя не организовало
искусственное размножение социал-демократов. Если бы их выводили, как цыплят
в инкубаторе, по триста штук сразу, то царь Николай II мог бы царствовать в
России до сегодняшнего дня.
И Россия в наше время могла бы действительно уподобиться ослу из сказочки
педагога.
В ту зиму, когда Швейк, оставленный своими товарищами, занялся
изготовлением колец, Россия, как в бурю дуб, была потрясена историей с
Распутиным, бывшим любовником царицы и ее пяти дочерей и духовным утешителем
всех придворных дам (молился он за них господу Богу, по принципу, только в
постели). Неграмотные русские солдаты окружали вечером Горжина, который
приносил газеты и читал их вслух; он читал большие статьи об убийстве этого
человека, до того считавшегося святым, которому якобы явился сам Бог,
различные предположения о том, как это случилось, и русские землячки,
подпершись локтями, слушали его с большим вниманием.
- Вот так начальство, мать...
- Вот сволочь! Они забавляются, а тут умирай за них!
- Вот императрица, немка проклятая! А ты издыхай за них голодом!