когда стемнело, революционеры подвезли два восьмисантиметровых орудия и,
оттащив одну фуру с соломой назад, поставили их позади балок.
Вскоре орудия заставили баррикаду замолчать. После дальнейших выстрелов
на баррикаде в темноте затрепетали на шесте чьи-то кальсоны, заменявшие
белый флаг.
- Ну, пойдемте арестовывать городовых, - сказал студент, командовавший
отрядом, и, осматриваясь вокруг, остановился взглядом на Швейке, лежавшем на
куче синих брюк: - Товарищ, поди сюда, ты за кого: за царя или за революцию?
- Я за революцию, - ответил Швейк. - Раньше я был за своего царя, но
когда он умер - я за революцию. Раз нет Франца Иосифа, пусть не будет и
Николая.
- Хорошо, - улыбнулся студент. - Ну, возьми ружье и смотри, чтобы здесь
никто ничего не зажег.
И пока солдаты отводили сдавшихся в плен городовых, дрожавших от ночного
мороза, Швейк сидел на своей военной добыче и философствовал: "Ну, теперь
войне конца не будет. Теперь будем воевать до конца света".
Рано утром население двинулось осматривать поле битвы, происходившей
ночью. Народ шел толпами, чтобы посмотреть обе баррикады.
На одной из них печально висели разорванные, запачканные кальсоны, а на
другой развевался огромный красный флаг, и рабочие и солдаты, глядя на эти
два символа, восторженно кричали: "Да здравствует революция!"
У баррикады все построились в ряды и процессией двинулись по всему
городу. В чистый свежий воздух полетели песни свободы:
Вставай на воров, на собак, на богатых
Да на зло вампира-царя,
Бей воров, палачей проклятых,
Да взойдет лучшей жизни заря!
Этот марш перемежался с "Интернационалом", который пели студенты и
рабочие.
Затем, когда процессия заворачивала с улицы на площадь, на баррикаде
раздался страшный крик:
Раздался выстрел на Руси,
Царь разорван на куски,
Кто захочет царем быть,
Должен нюхать динамит.
Это бравый солдат Швейк пел песни под красным знаменем, складывая
наследство старого мира - брюки городовых, чтобы через некоторое время
продать их на базаре.
ПОСЛЕДНИЙ ЭТАП
Русские сами пили полученную ими свободу полным стаканом и давали пить ее
пленным; лозунг: "Долой войну!" проводился в жизнь, дисциплина умирала,
понятие "пленный" на первое время исчезло.
Народ бурлил в котле революции, и на мелочи не обращали внимания: каждый
ждал, что произойдет что-то великое, что освободит от зла весь мир.
У Горжина горела голова. Он читал речи новых министров, оценивавших
совершившиеся события как исключительные, имеющие мировое значение; первое
время эти речи поражали и опьяняли, но через несколько месяцев они начали
звучать напыщенно и фальшиво, вызывая на лицах солдат только усмешку.
Поручик Воробцов появлялся среди солдат все реже и реже, предоставив
заботиться о них исключительно Анненкову, а тот, пьяный, как и при старом
режиме, ходил по баракам и говорил пленным:
- Эх и хорошо же нам жить при Временном правительстве! Весело на Руси,
дети, мать...
- Когда я продал брюки городовых еврею оптом, чтобы в розницу не возиться
с ними, - рассказывал Швейк Горжину, - то в этот публичный дом, в бараки,
пришел уже к вечеру. В это время поручик и Анненков только что собрали свое
войско на молитву. Анненков залез на стол и был настолько пьян, что его
держали за ноги, а иначе он упал бы и разбился. Когда прочли "Отче наш", он
так идиотски посмотрел на икону, что все рассмеялись, а потом как заорет:
"Ложись, ребята, спать, нет тут никаких царей и никаких святых, мать...
перемать!" Воробцов и все прямо животики надорвали.
- Да он меняет свой цвет, как хамелеон, - проговорил Горжин.
- Только бы он не переменил его снова; в случае, если будет реакционный
переворот, он нам тогда намнет бока, - озабоченно добавил Швейк.
- Ну, ничего не будет, - отвечал Горжин, - революция обеспечена.
Керенский делает чудеса, этот министр удивительный, и речи он произносит
удивительные.
- Да дело не в этом, - криво усмехнулся Швейк - дело не в речах,
говорить-то он умеет здорово, но я думаю, что если после этой революции я не
получил более жирного супа, то мне не стоило ее и делать.
К вечеру Анненков позвал Швейка и передал ему письмо из Киева. Письмо
было коллективным произведением Марека и пискуна; они писали, что устроились
в Киеве добровольцами чешской армии; что хотя они и не испытывают особенного
восторга от перемены обстановки, но чаю, сахару, табаку и махорки
достаточно. И наконец сообщали, что через неделю они уезжают на фронт для
участия в общем наступлении с русской армией против немцев. В общем письмо
было нежное и веселое. Они выражали надежду, что Швейк тоже окажется среди
них.
- Ах, бедняги, так это письмо они, наверно, послали последнее, - захныкал
Швейк, и слезы брызнули у него из глаз. Он долго сидел и смотрел на неровные
строчки, а затем обратился к Горжину: - Я думаю, что с этим чешским войском,
с этими добровольцами, воюющими бок о бок с русскими солдатами, будет так
же, как и с тем евреем, который хотел перейти в православную веру здесь в
Белицах. Мне об этом рассказывал русский солдат на базаре. Ты ведь знаешь,
что неправославным евреям в России жилось плохо. А у этого еврея был
гастрономический магазин. Сейчас же после переворота он принял к себе
православного компаньона, надеясь, что дела его пойдут лучше, но, когда это
не помогло, он пошел к попу и попросил, чтобы его окрестили. Поп ему и
говорит: "Так сразу нельзя, сперва я должен обучить тебя православной
религии, ты будешь ходить ко мне на уроки, я беру пять рублей за урок".
Еврей - по фамилии Нанхелес - начал ходить учиться. В прошлое воскресенье