значит, австрийцы есть!
Фельдфебель, обескураженный загадочным исчезновением австрийцев, и вместе
с тем видя полный двор тех, кто в его глазах были австрийцами, совсем
запутался и бормотал:
- Никак нет, ваше высокоблагородие, не могу знать, так точно!
- Я тебе покажу, собачья голова, - более спокойно сказал капитан, -
сколько тут австрийцев! Смешайте их снова всех вместе!
Он взял у фельдфебеля бумажку и вновь отделял немцев, чехов и другие
народы Австрии друг от друга, как овец от козлов; и, когда после итальянцев,
стоявших на одном месте, он крикнул: "Австрийцы!", громко раздался один
голос: "Хир!"
Это был бравый солдат Швейк, который заявил, что он австрийской
национальности. Когда впоследствии его в этом упрекали, он оправдывался:
- Я не мог дать повода неприятелю подумать, что его апостольское
величество не имеет ни одного верного подданного. Я должен был закрыть
слабые стороны нашего государства, как говаривала пани Покорная из Глубочен
своей дочери, когда та шла с ней на бал: "Аничка, надень закрытые панталоны,
чтобы на случай, если ты упадешь, мужчины не увидели твои слабые стороны".
Когда капитан Кукушкин сказал Швейку по-русски, что все-таки одна
австрийская свинья нашлась среди этого интернационального сброда, взял своею
фельдфебеля за волосы, а Швейка за ухо и принялся стукать их лбами друг о
друга, чтобы они лучше познакомились, Швейк заметил:
- Значит, так надо! Ему нужно знать, что такое враг и что он из себя
представляет.
Затем Швейк заявил, что куча хлеба, предназначенная для австрийцев,
принадлежит ему, как представителю этого народа, на что ему Кукушкин ответил
двумя-тремя красочными ругательствами. Кукушкин уже размышлял о том, сколько
австрийцев он будет показывать в ведомости и сколько, раз их нет, он на этом
сэкономит. А когда Швейк не переставал добиваться своих прав, указывая на
то, что все народности, несмотря на разное количество людей, должны получить
одинаковую порцию хлеба, Кукушкин сказал одно слово:
- Карцер! - а потом немного помолчал и вполголоса добавил: - И дай ему по
морде.
Фельдфебель закатил Швейку пощечину, "такую, что у меня в глазах
засветились бенгальские огни", говорил об этом Швейк, после чего два солдата
схватили его под руки и, подталкивая, провели по длинному коридору в подвал
с железными дверями, за которыми раздавался львиный рев. Другой фельдфебель
отомкнул двери, взял Швейка за шиворот и втолкнул его внутрь.
Помещение было полутемное. Швейка окружило много русских солдат, кричащих
в радостном удивлении:
- А, австриец к нам попал, пан!
Это все были дезертиры с фронта, пойманные в Киеве и ожидавшие здесь,
когда их оденут и пошлют воевать.
Они развлекались тем, что крутили из бумаги и набивали махоркой козьи
ножки и, предлагая Швейку выкурить с ними цигарку в знак мира, спрашивали:
- Как попал сюда, пан? Ты что, тоже летчик? Улетел с фронта?
- Я пострадал за то, что не отрекся от того, за кого я воевал, - вздохнул
в ответ Швейк.
И русские солдаты, не понимая его, горячо соглашались:
- Воевать не надо! Начальство надо побить! Они одолжили Швейку кружку,
налили ему чаю, дали кусок колбасы, наложили ему белого хлеба, наперебой
потчуя его, а затем показали ему место на нарах:
- Вот ложись, пан, отдыхай!
Швейк улегся и стал в мыслях перебирать все события сегодняшнего дня,
чтобы не забыть новые усвоенные им слова. Он уж теперь знал, что такое
значит "дать по морде", и приходил к выводу, что под арестом нисколько не
хуже, так как там на дворе пленные дрались из-за хлеба, не дождавшись, когда
его между ними разделят. Снова ногти впивались в лица, били сапогами в
живот, кулаками в зубы, и русским солдатам пришлось ударами прикладов
разогнать их и отправить спать.
Был вечер; на церковной колокольне, стоявшей невдалеке за крепостью,
звонили, мерно отбивая мелодические, нагонявшие тоску звуки. В окна карцера
были видны звезды. На стенах над нарами чадили керосиновые лампочки с
разбитыми стеклами, а арестанты сидели группами и пили чай, затем стали
играть в карты и петь.
На Швейка никто не обращал внимания, и он положил в свой мешок кусок
хлеба и колбасы, которые ему дали арестанты. Когда стража открыла двери, он
вышел в уборную, где ему дали огромное, ужасно вонявшее деревянное ведро,
чтобы он взял его с собою на ночь, и он, придя в карцер, поставил его вверх
дном и, став на него, забрался на окно.
Солдаты протяжно пели печальную песню, после которой перешли на частушки:
Офицеры получают деньги,
А солдаты кипяток.
А Швейк, взглянув на них братским, ласковым взглядом, сказал:
- У славянина везде найдутся братья.
На дворе крепости стояла тишина. Звезды струились с неба. Душу Швейка
охватила тоска, и он запел:
Брожу я по свету нелюбимый...
Слова этой избитой песенки, однако, его не успокоили. Он вспомнил своих
друзей по полку, вольноопределяющегося Марека, Балуна, подпоручика Лукаша и
вздохнул:
- Каково вам теперь без меня? Боюсь, как бы вас не загрызли вши!
Затем он растянулся на нарах, накрылся шинелью, а арестованные русские
солдаты, одно время слушавшие его песню, вновь принялись играть и ругаться
и, изредка посматривая на пленного, говорили:
- Австрийцы - народ хороший, все грамотный народ! Ну, спокойной ночи!
А Швейк, укладываясь спать, вспомнил, что он в карцере, и, спокойно
зевнув, сказал:
- Солдат тут бьют по морде, полицейские лупят народ почем зря, карцер тут
у них есть, - все равно как в Австрии; так, оказывается, Россия-то -
приличное государство!