и, вытирая стекла пенсне, сказал как бы про себя:
- Этого никак нельзя понять. Удивительно, что это за зверье: когда оно
голодно, то не чувствует никакого стремления к идеалу, только бы нажраться.
В другой раз я должен взять их развалинами Град-чан и Влтавой, окрашенной
кровью...
Штатский похлопал его по плечу:
- Брат, не печалься: наши усилия принесут плоды. Жизнь требует
практичности. Без моего метода не обойтись. В другой раз ты им скажешь: "Вы
будете иметь честь быть чешскими солдатами, будете бланицкими рыцарями", а я
им скажу: "Вы будете есть хлеба, сколько хотите, будете получать деньги, у
вас будут кнедлики с капустой, а на святого Вацлава получите гуся". Мы
соединим приятное с полезным и - победим. Ты пойдешь, Вашек, сегодня в
пивную? В отеле "Прага" сегодня будет пиво. Сладик в Здолбинове варит его по
собственному рецепту.
Вместо ответа спрашиваемый показал рукой на вагон трамвая, и оба
прибавили шагу, оставив русского прапорщика позади.
Группа чехов, собравшихся послушать этих ораторов, помаленьку разбрелась.
Пленные смотрели друг на друга недоверчиво, и, когда кто-нибудь произносил
по поводу слышанного свое мнение, другие пожимали плечами.
Возле плетня лежал бравый солдат Швейк и учил Марека русскому гимну.
Ночью их выгнали из лагеря, привели на киевский вокзал и набили в вагоны. К
рассвету подошел паровоз, и поезд тронулся.
ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ ПОЕЗДКА В ГЛУБЬ СТРАНЫ
Когда гражданин Праги отправляется в путь в Турнов, вокруг него
собирается вся семья, все знакомые, и он, заглядывая в дорожный чемодан,
говорит жене:
- Старуха, сколько ты мне положила котлет? А ты не забыла колбасу? А
бутылочка со сливовицей тоже там? Вдруг я почувствую себя плохо, у меня
слабый желудок, а я буду - о господи! - целых три часа в поезде!
Война раз навсегда уничтожила несварение желудка, отменила всякие пороки
сердца, слабость нервов и отсутствие аппетита. Швейк с Мареком с сорока
другими пленными находились в вагоне, который летел по рельсам днем и ночью
уже четвертый день по направлению к востоку, и тем не менее они ничем не
болели.
Временами они останавливались на вокзале где-нибудь в стороне, русские
солдаты, сопровождавшие поезд, выгоняли их из вагонов и отводили к кухням,
где они получали хлеб, похлебку и ложку каши. Затем их гнали в отхожее
место, снова сажали в вагоны, паровоз гудел, и они ехали дальше.
Их поезд был похож на странствующий зверинец, который останавливался
только там, где можно было покормить зверей. Люди в нем не мылись, не знали
гребня, не брились, грязь на них нарастала слоями изо дня в день, вши,
размножающиеся в атмосфере переполненного вагона, уже заполняли все нары,
так как их никто не ловил, и солдаты, когда возвращались из отхожего и не
находили своего поезда возле огромного вокзала на той колее, где его
оставили, спрашивали друг друга:
- Ты не видал наш бардак на колесах?
Некоторое время после Киева с ними ехали еще два русских солдата в
вагоне, и благодаря им была дисциплина. Двери должны были закрываться, без
сопровождения конвойных никто не имел права выйти из вагона. А когда на
маленьких станциях поезд останавливался, ожидая встречного, и пленные шли в
поле облегчиться, возле них становилась стража, как ангелы-хранители, а
штыки поднимались, как громоотводы.
Но на другой день все это кончилось. Конвойные сели в отдельный вагон,
приказали пленным назначить в вагоне старосту, на которого и возложили всю
ответственность, и пленные стали наблюдать за порядком сами.
В вагоне на каждой стороне было два ряда нар, на которых можно было
лежать. Те, кто успел на них расположиться, пользовались той выгодой, что
ночью спали лежа, а те, кто остался посреди вагона, во время хода поезда
сидели в открытых дверях, покачивая ногами в ритм поезда, и любовались на
пробегающие мимо поля.
Огромная равнина убегала назад, необозримые поля с пшеницей, рожью,
овсом, репой, бесконечные луга. Разбросанные деревни под тополями и вербами,
ветряные мельницы, скирды полусгнившей соломы в полях, склоняющиеся своими
огромными шапками, как размокшие грибы.
Пленные считали количество верст, обозначенных на столбах, и спорили
между собой о том, куда их везут. Одни утверждали, что в Сибирь, другие -
что на Кавказ, третьи - к Черному морю.
Вспыхнул спор о назначении поля с подсолнухами; учитель, с которым Швейк
снова попал в один эшелон и с которым они теперь ехали в одном вагоне,
утверждал, что подсолнухи растут только для декорации, что русские - народ
поэтический, о чем свидетельствует их литература. Марек высказывал
предположение, что подсолнухи сажают вместо картошки, которой они еще не
видели, и Швейк, резюмируя спор, сказал:
- Ну да, они народ поэтический и семечки грызут действительно поэтически,
как белки орехи. Зверь на свете существует разный.
На ближайшем вокзале эти предположения Швейка о значении семечек были
блестяще подтверждены. Против поезда военнопленных стоял пассажирский поезд,
и там под окнами вагонов третьего класса лежал слой шелухи от подсолнечных
семян. У окна сидел мужик, против него - баба; они разговаривали, и на
столике у них росла куча шелухи, летевшей у них изо рта, как отскакивающая
эмаль от раскаленной кастрюли.
Поезд с военнопленными на вокзалах возбуждал большое внимание и был
средством развлечения. Когда австрийцы вылезали из вагонов, их окружало
много мужиков и баб, сыпались вопросы: "Сколько годов?", "Земля есть?" и т.
д.
Мужики, тоже грязные и плохо одетые, с рубашками, надетыми поверх брюк, -
одни, обутые в высокие сапоги, другие босые или в лаптях - разговаривали
очень громко, расспрашивали, когда кончится война и кто ее выиграет. Один из
них снял с Марека блузу, надел ему на голову свою шапку и радостно закричал:
- Вот русский человек! И не узнаешь, что австриец! Ну-ка, Матрена
посмотри!