- Голь на выдумки хитра, - сказал учитель. - Человеческий дух начинает
изобретать тогда, когда тело предъявляет требования, а само не может найти
себе необходимого. Когда человеку угрожает опасность... - ...то он идет и
разрезает мешок у другого, - как бы мимоходом бросил Швейк.
Учитель покраснел и продолжал:
- Когда государству угрожает опасность, когда человеческое общество
оказывается перед пропастью, то лучшие мыслители начинают думать о спасении
человечества. Война угрожает разрушить государство, изобретение появляется
за изобретением, техника идет вперед огромными прыжками. Но к чему все это
ведет, все эти аэропланы? К уничтожению и одичанию общества!
В вагоне начиналась беседа, рассказ сменялся рассказом, история историей;
конечно, так все проходило тогда, когда был мир. Но были случаи, когда с
верхних нар вниз кто-либо проливал чай, и облитый сейчас же начинал рваться
наверх, угрожая кулаками. Этого никак нельзя было понять: люди, оказавшиеся
в несчастье, все одинаково голодные, возвращались из боев, где они без
всякого ропота позволяли себя убивать, как ягнята, где валялись в грязи, в
болоте, в кале молча, как будто бы это положение являлось разумным и
естественным, и никогда не роптали. Но здесь, между собой, за тысячи
километров от фронта, они были завистливы и ревнивы, как собаки на цепи.
Один у другого старался оторвать кусок хлеба, один другому не давал ножа, не
подавал воды. Люди становились внимательны только тогда, когда один делал
неприятность другому, взаимно презирали друг друга, и случалось, когда после
приезда на вокзал необходимо было пойти за кипятком или за продуктами, то из
сорока человек никто не хотел идти, и никто не хотел принести к поезду
полагавшиеся два каравая хлеба на десять человек.
- Никогда я этого не пойму, - говорил Марек, которого назначили в вагоне
старшим, - отчего это получается: парня даже мутит от голода, а он не хочет
пройти пятьдесят шагов! Они так ленивы? Или это реакция - переутомление на
фронте?
Швейк сам носил для своей десятки продукты. Однажды десять человек в
соседнем вагоне дрались, кричали и ругались за то, что не получили свою
порцию; он принес его им сам и роздал, сказав об этом Мареку:
- Эти люди неисправимы. Это скоты, и я не буду бегать вокруг них, как
пастух.
Прогулки по перронам пополняли запасы русских слов у австрийских пленных,
Швейк научился спрашивать, где кипяток, сколько времени, и говорить, что он
голоден и что на фронте он не стрелял, потому что русские - братья, и что
Кирилл и Мефодий, которые проповедовали в России христианство, были его
прадедами - один с отцовской, а другой с материнской стороны.
Марек вскоре его превзошел в знании русского языка; он составлял свой
словарь из подслушанных выражений, но эта работа имела значение чисто
академическое. Швейк же напирал больше на практику, и разговоры его,
например, с мужиками на вокзалах имели всегда практический результат в виде
кусков хлеба, яиц, булок, щепоток чаю или кусков сахару. Врал он при этом,
как пес, бегал по перрону, и, когда жандарм отгонял вшивых австрийцев от
зала первого и второго класса, никто не мог так, как Швейк, сказать ему с
выражением ангельской невинности: "Не понимаю" и смотреть при этом на
жандарма таким горящим взглядом, что тому становилось жарко.
Марек уже читал названия вокзалов, учитель записывал их в книжку, чтобы
помнить тот путь, по которому они ехали. Швейк объявил это безумием и
утверждал, что они все время едут на восток, что в конце концов, если они
нигде не остановятся, то приедут в Прагу из Пльзеня.
- Я сойду в Вышеграде, - сказал Швейк Мареку, - оттуда мне ближе всего
домой. А если приеду до обеда, то зайду в пивную "Трех королей" поесть
горохового супа. Но я думаю, что это ваше утверждение относительно
шарообразности земли - глупость! Мы столько дней едем, а она все ровная!
Снова вокзал, и снова Швейк вышел на перрон и ввязался в разговор со
сторожем, который насыпал ему махорки и, показывая на вагоны, просил его
уйти, так как вокруг них уже собиралась толпа, хотя никто не решался подойти
поближе.
- Они мне всюду оказывают такую любезность, - засмеялся Швейк, - они
боятся, чтобы я от них чего не поймал.
И, ловко прижав пальцем вошь, ползущую по его локтю, он бросил ее на
сторожа, бравшегося в это время за веревку звонка; вошь упала сторожу на
брюки и сейчас же полезла выше под блузу. Сторож ударил в колокол и сказал
Швейку:
- Второй звонок твоему эшелону.
- Ничего, - так же мило проговорил Швейк, - ничего не надо, время терпит.
- Ну, ступай, брат, третий звонок будет, - настойчиво сказал сторож и три
раза ударил в колокол.
На заднем плане, за составами пассажирских вагонов, тронулся поезд.
Паровоз, пыхтя, быстро подбавил пару, и поезд сильно увеличил скорость.
Сторож уже отходил от звонка и, завидев Швейка, продолжавшего
разговаривать с бабой, которая его спрашивала, есть ли у него жинка, ударил
его по спине и сказал:
- Вон смотри-ка, твой эшелон!
- О Боже мой, - завопил Швейк, - они уезжают! Подожди, подожди! Марек,
останови, я не уехал!
Он перескочил перегородку и бросился бежать за поездом, отчаянно крича:
- Остановить! Подождать! Я тут один не останусь! Но на третьей колее его
схватили железнодорожные служащие и потащили назад.
- Вот дурак, куда ты лезешь, тебя раздавит экспресс!
И действительно, в этот момент мимо вокзала пронесся как вихрь встречный
поезд, а последний вагон поезда Швейка уже скрывался вдали.
Швейка отвели на вокзал и передали жандарму. Тот, почесав за ухом, дико и
враждебно посмотрел на Швейка и спросил:
- Бумага есть?
- Есть, - спокойно ответил Швейк, вытаскивая из кармана кусок папиросной
бумаги и подавая ее жандарму, - И махорка есть. Давай-ка покурим! - И он
услужливо подал пачку, со словами: - Ну, бери, бери, не стесняйся!
- Не валяй дурака! - заорал на него жандарм и схватил его за шиворот. -
Пойдем, его благородие тебе покажут!