дипломаты; они должны специально учиться по-французски, потому что этот язык
такой, что на нем можно говорить как раз не то, что думаешь. Этот Голечек
женился на некоей Эмме Петржилковой из Унгоштя, а Беран ухаживал за ней еще
раньше, и когда его товарищ женился на ней, то у него этот самый аппетит-то
и разыгрался. Она была дюжая женщина, такая полная и мясистая. У нее был
задок, как две ватные подушки, и когда она шла, то так им вертела, что у
всех мужчин текли слюнки. И вот сидит один раз Беран с Голечком в пивной.
Беран и говорит, когда Голечек собрался уходить домой: "Я тебе завидую,
приятель: у тебя такая хорошая жена. Честное слово, Пепик, я бы дал
пятьдесят крон, если бы мог ее похлопать по заднему месту". И с тех пор,
когда они шли вместе, так ни о чем другом не говорили, как только о том, как
похлопать по ватным подушкам. Беран, бывало, только и жужжит: "Знаешь,
Пепик, ведь только похлопать, и я с радостью дам пятьдесят крон". Голечек
сказал об этом жене, а она отвечает: "Он, наверное, старый развратник, раз у
него такие мысли. Но я думаю, что нужно ему разрешить. Ведь за пятьдесят
крон я куплю себе новое платье, а от того, что он похлопает, меня не
убавится. Но ты поставь ему условие, что ты будешь смотреть, - они, эти
мужчины, не удовлетворяются одним супом и, только попади им ложка в руки,
захотят целый обед".
И вот, когда Ферда Беран надоел приятелю со своими разговорами о том,
чтоб похлопать, Пепик Голечек сговорился с ним на воскресенье после обеда,
но условился, что он на все это будет смотреть через стеклянную дверь в
кухне, чтобы в случае необходимости прийти на помощь, а Беран, в свою
очередь, уговорился, что на Эмме будет только нижняя юбка. Вот в воскресенье
приходит Беран к Голечкам; Эмма сидит в комнате в черной нижней юбке, а
Голечек смотрит в дверь на нее. Беран входит, садится на диван, притягивает
Эмму к себе левой рукой, обнимает за талию, а правой рукою гладит ее
полушария. Пять минут левой, пять минут правой и снова наоборот. Она
краснеет, Голечек сидит как на иголках. Так прошло три четверти часа.
Голечек наконец врывается в комнату и орет во все горло: "Будет уж, давай
пятьдесят крон!" А Ферда Беран посмеивается, заложив руки в карманы, и
говорит: "Это неправильно. Я еще этот милый дорогой задочек не похлопал. Ты
и сам видел, что я его только гладил". Вот это, братцы, случилось в
Розделове, возле Кладна, поэтому нельзя от меня требовать, чтобы я сразу
договорился с дворцовой дамой в Петрограде, чтобы я говорил с нею о
современном драматическом искусстве, когда она, может быть, какая-нибудь
эскимосская баронесса с Северного полюса!
После этого разговора Швейк важно осмотрел русских солдат,
прохаживавшихся перед сараем с длинными ружьями на плечах, и озабоченно
произнес:
- Нам надо лучше учиться говорить по-русски. Иначе может получиться
скандал. Главное, братцы, не говорите никому, кто ходит с серебряными
погонами: "...мать".
- А тебе чего надо? - спросил его русский солдат, услышавший последние
слова Швейка. - Курить хочешь? Вот тебе махорка!
При этих словах он вынул из кармана маленький пакетик и высыпал что-то на
ладонь Швейку. Затем отошел.
Швейк, не понимая ни слова, с удивлением смотрел на оставшиеся у него на
ладони зерна, похожие на крошеную рисовую солому. Швейк, капрал и другие
пленные смотрели на загадочные семена, которые, очевидно, должны были для
чего-то предназначаться, но никто не знал, что с ними делать.
- Для еды это не годится, - заметил Швейк, кладя щепотку зерен на язык, -
жжет, как черт. - Возможно, это порошок от вшей, - предположил капрал. -
Воняет, как от пса. У них тут все не так, как у нас.
- Это, наверное, русский чай, - вмешался другой пленный. - Вон из того
котла они наливают горячую воду, но перед этим что-то сыплют в чайник.
Насыпь немножко в чайник, а я пойду за кипятком!
Швейк ссыпал порошок с ладони в чайник, и пленный вышел из сарая. Русский
солдат сбросил с плеча ружье и закричал:
- Вернись! Ты куда? - Но когда увидел, что пленный направляется к котлу,
из которого шел пар, широко улыбнулся: - А, чаю захотелось? Бери, бери
кипяток! Только не удери, а то пулю поймаешь.
Пленный налил кипятку и вернул чайник Швейку; тот попробовал и сплюнул.
За ним глотнул капрал и сделал страшное лицо; после этого другой пленный
с отвращением отбросил чайник в сторону.
- Черт возьми, удивительный чай, - забормотал Швейк. - У меня рот так и
горит. Да он жжет сильнее, чем чистый спирт.
- Наверное, не нужно было столько класть, - сказал пленный. - А потом, от
него страшно несет табаком. Не упала ли у тебя, приятель, трубка в чай? У
нас вот тоже был такой случай. Повар клялся и божился, что он налил в чай
плохой ром, но в конце концов выловил оттуда трубку и вынужден был просить
прощения.
- Конечно, - развязно добавил капрал, - на кухню всегда посылали
неспособных людей, ну и получались такие скандалы. На нашей полковой кухне
заведующим был один бывший танцор, а после него - редактор социалистической
газеты; так приготовленный ими гуляш мы должны были доставать из котлов
пиками, а порции рассекать саблями.
- Мы тут похожи на ту даму из Винора, - сказал Швейк, - у которой была
дочь в Париже на воспитании. Эта дочь послала ей к празднику кило зеленого
кофе вместе с поздравлением. Это было давно, и у нас не знали, что делают с
кофе. Так эта дама жарила его в масле, валяла в сухарях, как котлеты,
подливала соус из помидоров и никак не могла добиться вкуса. Наконец она его
выбросила, а дочь хотела лишить наследства за то, что та будто бы пыталась
ее отравить. В тот раз ксендзу из Карпина было много работы, пока он
уговорил ее, чтобы она все свое имущество завещала доминиканцам или
францисканцам в Малой Стране. Мы вот с этой штукой тоже не знаем, что
делать, может, теперь она будет уже лучше?
Швейк снова стал пить жидкость из чайника, но едва набрал ее в рот, как
выплюнул с такой силой, что обдал ею русского солдата, с интересом
наблюдавшего за тем, как австрийцы непрестанно глядят в чайник и о чем-то
советуются. Затем Швейк упал наземь, схватился за брюхо и закричал:
- Меня отравили! Пришел мой последний час! Передайте поклон моей Праге,