слишком долго и медленно. Мы думали, что тут хотят нас мучить, а
оказывается, здесь мы уничтожили наших врагов. Да здравствует русская святая
инквизиция!
На другой день Трофим Иванович наложил на воз три косы, кувшин с водою,
мешок с хлебом, котел для варки и побежал к небольшому домику, где
расположились на ночь пленные. Было еще почти темно. На востоке невидимое
солнце вонзало свои огненные кровавые лучи в небо, и Трофим Иванович с
удовлетворением сказал:
- Погода будет хорошая.
Затем, полуоткрыв двери домика, громовым голосом закричал;
- Ге-ге, ге-ге! Вставай, подымайся! Марек от испуга вскочил на ноги.
Звержина со всего размаху, желая выбежать из барака, влетел в объятия к
хозяину, а Швейк, переворачиваясь на другой бок во сне, пробурчал:
- Черт возьми, будьте потише! Иначе вас арестуют за нарушение ночной
тишины.
- Ге-ге, ге! - заорал в ответ мужик над его головою. - Ну, вставай, надо
в степь, на работу поедем!
- Ну, если на работу, так ладно, - зевнул Швейк, - а что будем делать?
- Ну, скорее, скорее, одевайтесь, - нетерпеливо повторял крестьянин. - А
то скоро утро будет.
Трофим Иванович вышел и запряг в телегу лошадей. Дочери его были тоже на
дворе и уже запрягали быков в небольшие арбы.
- Я едва успел вздремнуть, - жаловался Швейк. - С вечера меня страшно
кусали блохи. А он, чудак, пришел и как начнет кричать в уши "ге-ге-ге", как
жеребец. С испугу можно получить падучую. Будит на работу, а еще ночь. Чудно
все-таки! Раз мы хотим спать, значит, надо спать.
- Честное слово, Швейк, еще нет двух часов, - заворчал Марек, смотря на
часы. - Конечно, у нас еще ночь.
- Видишь, - победоносно посмотрел на него Швейк, - конечно, я бы его мог
арестовать. Только вот если бы был под руками полицейский. Ну а полицейский,
лишь ему попадись в руки, он тебе покажет все! Как это было с тем, с Пепиком
Поспешилом из Выслчан, которого арестовали при демонстрации за всеобщее
избирательное право. Он идет во главе демонстрации, на шее у него платок, а
в горле воспаленные миндалины. Он где-то на фабрике на сквозняке
простудился, и, если бы ему дали миллион, все равно никакого голоса из него
не выжали бы. Ну а так как ему нечего было делать, то он и шел на
демонстрацию с этими отекшими миндалинами. Стоит на Вацлавской, слушает
доктора Соукупа, который кричит на пражских полицейских: "Вооруженная
полиция, покорись его величеству пролетариату!", и думает: "Он кричит, а
полицейские стоят, как ослы. Если мне не будет облегчения от полоскания
бертолетовой солью, то придется эти миндалины вырезать". И вдруг на него
опускается рука полицейского: "Именем закона вас арестую, вы кричали: "Позор
Австрии! Смерть императору!"" Пепик показывает рукой на горло, а полицейский
дает сигнал другим, чтобы те помогли отвести его, и так вытащили его из
толпы и потащили в комиссариат.
Там составляют протокол, а Пепик сипит: "Я не кричал, у меня воспаленные
миндалины", - а полицейский добавляет: "Вы видите, господин комиссар, он от
крика даже охрип".
Но комиссар видит, что у Поспешила распухло горло, и он спрашивает
полицейского: "Вы убеждены, что это кричал он?" А тот отвечает: "Так точно,
кричать мог именно он".
"Но ведь вы видите, что он не может говорить?" - рассердился уже и сам
комиссар, так как видел, что полиция попадет впросак и опозорится. А
полицейский стоит на своем: "Клянусь служебной присягой и подтверждаю, что
этот был тот самый, который хотел кричать".
- А у нас в Венгрии, - добавил к этому Звержина. - там теперь совершаются
всякие чудеса. Один Белик из Штявника судился...
В это время в дверь влетел Трофим Иванович:
- Ну, ребятушки, поскорее, в поле далеко ехать!
- Я еще не умывался, - отговаривался Марек. И Трофим Иванович на это
ответил:
- Не надо, это только барам полагается умываться каждые сутки. Скорей,
скорей!
- А я, хозяин, - отозвался Швейк, - хочу сделать себе маникюр.
Но Трофим Иванович заворчал что-то под нос, выругался и стал выталкивать
их наружу. Швейка он взял к себе на воз, Марека и Звержину посадил к
дочерям, и они тронулись.
Лошади побежали вперед и сейчас же исчезли в степи из глаз. Быки же,
запряженные в арбы, шли важно, медленно, и Наташа с Дуней управляли ими при
помощи длинных бичей, крича каждый раз: "Цоб-цобе, цоб, ну, куда ты лезешь,
цоб-цобе!"
Марек внимательно посматривал на Дуню. Она была миловидна, кругла, сплошь
из округлостей. Нигде нет выступов. Полные икры ее были обожжены солнцем, ее
рубашка на груди едва не лопалась, когда она глубоко вздыхала, и всегда,
когда она смотрела на Марека, улыбалась.
- Ух, сколько уж людей в поле, - говорила она ему с упреком, - мы выехали
поздно. А наше поле еще далеко!
- Ничего, - махнул рукой Марек, - дома я бы еще спал крепко, а возможно,
только бы теперь шел спать.
Дуня села возле него и начала его расспрашивать, как живут в Австрии,
спрашивала, есть ли там солнце, вода, реки, деревья, и, немного краснея,
неожиданно спросила:
- А какие у вас женщины? Есть ли у вас бабы, девушки, барышни? Так, как у
нас?
- Есть всякие, - улыбнулся Марек, не понимая сущности этого вопроса. -
Есть молодые, старые, красивые и безобразные, худые и толстые. Женщины на
всем свете одинаковы.
- И все у них так, как у нас? - любопытствовала Дуняша дальше, - И
волосы, и зубы, и ноги, и руки?
- Есть, есть, - убежденно говорил Марек.
- А вот это тоже есть? - продолжала Дуня, кладя руки на полные груди.