какого они роста. А он отвечает: "Имею три куска". Потом я спрашиваю: "Есть
ли жена?" А он говорит, что жены нет и никогда не было. "А где же ты
детей-то взял, германская морда?" - кричу я на него. А он только пожимает
плечами и бормочет одно и то же: "У нас для этого машина, у нас машин
много".
Сочувствие и одобрение зрителей вдохновило его. Он снова обратился к
Мареку:
- А на лошади ездить умеешь? А сумеешь лошадей запрячь в тройку?
- Ничего я не знаю, - опять спокойно ответил Марек. - У нас ездят на
автомобилях.
- Ну, вот видите, опять автомобили у них. Врет, как собака! -
торжественно заявил староста. - Парню двадцать лет - и на автомобиле ездил,
а мне шестьдесят, а я его еще никогда не видал. Эти австрийцы врут, как
собаки!
Все захлопали в ладоши. Пленные, не все понимая, что он говорит,
посматривали друг на друга. Староста выступил вперед:
- Ну, а на гармонике играешь?
- Не играю, - безразлично отсек Марек. Староста вскипел. Он вытащил нож
и, придерживая рукав Марека одной рукой, принялся отпарывать у него обе
нашивки.
- Вот, образованный, у нас в Москве, у нас в России каждый батрак умнее
тебя. А еще войну с нами, глупцы, начали! Они, наверно, никогда и не
слышали, что Россия даже Наполеона разбила! А тот человек был умный, как
черт. Тот из Парижа в Москву на лошади доехал! Вот, учитесь у нас, голь
перекатная, уму-разуму.
Староста, расставив ноги, размахнулся косою так широко, словно желая
охватить весь земной шар, и начал косить траву так, что его коса свистела в
воздухе. Целых пять минут он косил так богатырски, что пот лил с его лба;
Швейк начал хлопать и кричать: "Браво, браво!"
- Что ты с ума сходишь? - дернул его за рукав Звержина, - То, что он тут
показывает, я тоже могу. Вот смотри, - сказал он старосте, - вот как
по-австрийски косят.
И легко, широкими взмахами он махал косой, и трава оставалась за ним
высокими рядами.
- Ну, люди добрые, смотрите на пленных! - обиженно воскликнул староста. -
Ты, Сережка, возьми косу от этого бездельника, ну, да мы вам покажем!
Сережка, двадцатилетний парень, взял косу у Швейка, а староста вырвал ее
из рук Марека и стал перед Звержиной.
- Ну, а теперь делай, что хочешь, покажи, что ты умеешь.
И он принялся косить так, словно от этого зависело спасение их жизни.
Зрители восторженно подбодряли своих, Марек покрикивал на Звержину, чтобы
тот не опозорился, а Швейк изо всех сил кричал: "Гип, гип, гип, ура!", чтобы
поддержать настроение. И, идя с Мареком за косарями, он вспоминал:
- Вот это состязание, как у той Богумилы, когда там косил Вомачка из
Воплана. На лугу он один косит, и завтрак ему приносит сам помещик из
имения. Он смотрит, сколько Вомачка накосил. Тот косил хорошо, и он его
только похваливал: "Хорошо, Вомачка, хорошо, но поспорю на десять литров
пива, до вечера все тебе не покосить". А Вомачка на это: "Сударь, я спорю на
двадцать литров, что до шести часов покошу все". А тот, уходя, говорит
Вомачке: "Я вам пошлю сюда две бутылки заранее, чтобы вы набрались сил".
Придя домой, он специально разбил градусник, вылил из него ртуть в пиво и
послал это пиво с девочкой на обед Вомачке. Тот съел хлеб, выпил пиво и
начинает опять косить. И вдруг чувствует боль и бежит за кусты. Бежит второй
раз, бегает все время. Он догадался, что помещик что-то сделал, чтобы
выиграть спор, что в пиво ему что-то подмешал, и тогда придумал такую штуку:
он разделся донага и только сзади привязал рубаху, и косит во всю силу, не
обращая внимания, что делается позади. В шесть часов помещик приезжает на
бричке на луг, а Вомачка его уже встречает. На лугу ни одного стебля. "Ты
выиграл, Вомачка, - говорит помещик - А что это ты делаешь?" - "Сударь мой,
прошу снисхождения. Завтра можно будет сгребать все, что я покосил, а та,
другая часть, пойдет на удобрение. Видите ли, вся трава мною обгажена". Дал
бы Бог, - вздохнул Швейк, - чтобы эти так спорили до самого вечера.
Но его молитва не исполнилась. Через два часа староста сложил косу и,
глубоко вздыхая, сказал:
- Выдержал, сволочь такая. Такой ледащий, а русскому человеку с ним
столько пришлось возиться.
Звержина победоносно улыбнулся, а Швейк, осмотрев луг, убедился, что его
половина выкошена, и похвалил Звержину:
- Ишь, какой ты молодец. После обеда вызови на состязание еще
кого-нибудь.
В это время пришла Наташа и позвала их на обед, который она приготовила.
Обед был плохой: в воде было сварено пшено, воду из которого она потом слила
в миску, полила ее из бутылки каким-то маслом, из ведра вынула хлеб,
разрезала его на куски, на мешки положила ложки и сказала:
- Вот, кушайте на здоровье.
Швейк лизнул масло с пальца. Дуняша, заметив его изумленное лицо,
объяснила ему, показывая на бутылку:
- Это наше подсолнечное масло.
После обеда Трофим Иванович посмотрел на солнце и, залезая в тень под
телегу, сказал благосклонно:
- А теперь часочек отдохнем. Теперь, дети, ложитесь отдыхать.
Дуня с Наташей ушли к бабам на соседнее поле. Через некоторое время
оттуда донеслось пение, к которому Швейк с интересом прислушивался. Затем он
почувствовал, что ему было бы приятно остаться одному и отошел за телегу,
скрывшись в высоких лопухах.
Пение прекратилось. А когда Швейк, облегчившись, встал, перед ним
открылась неожиданная картина: все женщины сидели на корточках, на
расстоянии, которое позволяло им быть невидимыми, и упорно смотрели на то
место, где был он. Как только он поднялся, они разбежались со смехом и снова
на другом конце поля зашушукались, показывая пальцами в его сторону.
Потом Трофим Иванович решил:
- Я пойду косить с Звержиною, а вы, ребята, с дочками будете молотить.