госпоже Мюллер, другу Паливцу и всей Чехии!
Русский солдат, услышав этот крик, вытер рукавом грязное лицо, снял ружье
и, подойдя к Швейку, спросил:
- Что тут такое? Тебе дурно, да? Заболел, наверно?
Швейк, тяжело стеная, показал пальцем на чайник. Солдат посмотрел в него
и разразился неудержимым смехом:
- Вот дураки! Ведь это махорка, а не чай! Вот как нужно делать.
Солдат вынул из кармана такой же пакетик, из какого Швейк получил в
подарок зерна, вытащил из-за голенища кусок газеты, разорвал ее на
четвертушки, свернул цигарку, насыпал в нее зерен, завернул конец, вложил
цигарку между зубов, зажег спичкой и с наслаждением выпустил облако дыма.
- Вот, брат, как надо! Это махорка, русский табак!
Через час Швейк за пятак достал у одного солдата пакетик с махоркой,
сделал цигарку из обрывка "Тагеблатта", который остался у него в мешке от
того времени, когда подпоручик Лукаш следил по газете за великими победами
австрийцев, и подал ее капралу, с которым у него завязалась дружба:
- На, сделай себе тоже такую ножку! Они ее называют "козья ножка". Черт
ее знает, что это такое! Ну вот, товарищи, мы скоро всю Россию узнаем,
только потихоньку да помаленьку. Хорошо! Да-да!.. ...мать!
Через десять минут их снова окружили русские новобранцы, возвращавшиеся с
военных упражнений. Заметив швейкову трубку, они загоготали от удовольствия.
- Вот, пан, хорошо! Трубка у него здоровая! Ну как, земляк, скоро война
кончится? Много у вас офицеров?
И Швейк, чувствуя удовольствие от того, что на него обращено всеобщее
внимание, сказал:
- Хорошо, да-да-да, - протягивая это "да", как засыпающая курица.
К обеду русский солдат принес две миски, рассчитал пленных по десяти и,
не говоря ни слова, указал на миски. Пленные столпились вокруг и принялись
хлебать щи. Затем солдат пришел с кусками говядины, нанизанными на прутья, и
с двумя караваями хлеба. Он ушел и снова принес в шапке сахару, дал каждому
по два куска, и его простодушное, доброе лицо заулыбалось.
- Хорошо в плену, а? Не нужно было воевать! Ничего, в России, в лагерях
будет вам хорошо!
Но к вечеру к сараю пришли казаки, защелкали нагайками, закричали:
"Поднимайся, пошел, пошел!" - и погнали пленных во двор, а со двора на
площадь.
На площади стояли ряды солдат, множество пушек и возов с хлебом, а в углу
- бесчисленное голубовато-серое стадо пленных.
К ним подогнали кучку, в которой был Швейк, сейчас же всех окружили,
начали орать: "Пошел, пошел!" - сами сели на копей, там-сям прошлась нагайка
по голове или по спине зазевавшегося пленного, и процессия двинулась вперед.
По всем дорогам в полях, куда только достигал взгляд, можно было видеть
отступающих солдат и обозы. Русские опять отступали - с нервной,
раздражительной торопливостью.
Спустя час пленных нагнала тяжелая артиллерия и въехала в их ряды. Казаки
нагайками отгоняли австрийцев в сторону. Потом дорога вообще стала тесна для
орудий и повозок, и пленные должны были идти в стороне полями, лугами и
болотами.
Так шли до утра без отдыха, а сзади казаки подгоняли отставших ударами
кнута. Перед рассветом пленных согнали в широкую долину, разрешили им сесть
и отдохнуть часок.
Потом стала слышна непрерывная канонада, снова раздалось: "Пошел, пошел!"
- и измученная, истерзанная, сонная и голодная масса пустилась в поход. В
полдень прошли Кременец, к ночи достигли Шумска.
Там менялось этапное начальство. Пришли русские унтеры с фонарями и
начали кричать: "По четыре! Становись по четыре!"
Потом шли и считали, путались, ругались, возвращались, снова, снова
считали, опять ругались и путались. Потом распустили пленных по ригам. Но
едва те легли, - вернее, свалились на землю, опять явились солдаты с криком:
"Выходи, выходи! Надо вас сосчитать!"
Все должны были выйти на улицу. Русские солдаты выстраивали пленных по
четыре в ряд, а какой-то офицер ходил, тыкал в первого в ряду пальцем и
считал: "Раз, два, три, четыре..." А когда дошел до цифры сорок, спутался,
вернулся и начал снова. На сорока опять споткнулся и начал орать:
- Вот, сволочь германская, австрийские морды! До самой смерти их,
проклятых, не сосчитаешь! Нужно им каждому морду набить!
А Швейк, удивленный такой слабостью в математике, не удержался, чтобы не
сказать, когда офицер прошел мимо него:
- Братец, мне кажется, ты считать не умеешь. Не дай Бог, если я у тебя
пропаду: тогда тебе ваш царь снесет голову.
Считали их до рассвета, гнали в риги, из риг - опять на улицу, но так и
не сосчитали. Наконец офицер послал их ко всем чертям, сказал им на ночь
"...вашу мать, сукины дети!", и Швейк, все время бывший с капралом,
наконец-то добрался до заслуженного отдыха.
Этапный начальник Шумска, полковник Лазарев, был мужчина честный,
последовательный и властный, ненавидевший до смерти немцев и других врагов
России. Когда ему утром доложили, что прибыли шесть тысяч пленных, он
оделся, обошел несколько риг и проявил нескрываемую радость по поводу того,
что чехи добровольно сдаются русским. Он спросил у Швейка, откуда он, и
когда услышал, что из Праги, то сказал с улыбкой:
- А, Прага, я ее знаю. Оттуда к нам пришли благоверные Кирилл и Мефодий.
Но теперь там живут одни германцы; французы их оттуда скоро выгонят, потому
что это недалеко от Парижа. Знаете, город Пильзен, где варят такое хорошее
пиво? Мы этот Пильзен, чехов и другие сорта славян освободим. Карпаты тоже
ведь большой город?
И Швейк, вежливо козыряя, ответил на эту великодушную декларацию:
- Рад все это слышать, ваше благородие. Я вас, правда, не совсем понял,
но думаю, что вы говорите так же глупо, как покойный наш лейтенант Дуб,
который нам тоже все что-то хотел показать. Хорошо, да, да, да.
На этом они расстались.
Шесть тысяч пленных, которым по приказу военного начальства нужно было
дать в Шумске обед, хлеба, сахару и чаю или, в случае невозможности это