- Почти так, - подтвердил Горжин. - У меня был еще винный прейскурант, но
тот я потерял. Если бы он у меня был, вот бы я для вас сделал попойку. А
теперь вот лей в себя этот несчастный кипяток.
Он снова налил себе в чашку из большого чайника, и через минуту по
пустому вагону понеслась сердцещипательная песня на музыку из оперетки
"Орфей в аду", ария принца:
Когда я был кельнером главным,
Всегда был пьян, всегда был сыт.
А этих денег - полны карманы,
Костюм любой я мог носить.
И пиво было, о Пильзен, Вена,
И часто Мельника вино,
Но вот с тех пор, как стал я пленным,
Я пью лишь чистый кипяток.
Марек смотрел на певца с интересом, Швейк - с восторгом и почтением.
Горжин, видя свой успех, продолжал:
Когда я был кельнером главным,
То жил я, как миллионер,
Ловил рыбешку, стремился к славе
И не думал о войне.
Я был ловцом, стрелял по сернам,
О, как прекрасен был трофей!
Но вот с тех пор, как в Расее,
То каждый день ловлю лишь вшей.
- Вот это как раз настоящие военнопленные песни, - сказал он, видя, как
Марек вынимает карандаш, желая записать их. - Брось это, вот приедем в
лагерь, ты услышишь еще лучше; там ты все сразу запишешь. В лагерях как раз
цветет поэзия; люди занимаются поэзией там с голоду. И он запел песню:
На радлицкой дороге...
Четыре дня они были в поезде и четыре раза рассказывали жандармам,
контролировавшим личные документы, что они едут по государственным секретным
делам на Кавказ, чтобы там соединить армии, воюющие против Турции. Жандармы
ломали над листом головы, но орел в конце концов убивал всякие подозрения.
На документе красовался государственный герб, и хранители безопасности в
государстве должны были к нему относиться с уважением. Особенно действовали
разговоры Швейка.
- Турка надо убивать, надо за веру с этими собаками языческими воевать.
Ехалось с приятностью. Швейк на каждой станции приносил добросовестно
кипяток, булки, кислое молоко, жареных кур и уверял, что все стоит очень
дешево. Они пили, ели и спали и даже потолстели за это короткое время.
В этот день к вечеру они подъехали к большому, освещенному электричеством
вокзалу. Горжин выскочил на перрон, чтобы посмотреть, где они, и через
некоторое время прибежал назад.
- Ребята, остановимся тут на некоторое время, погостим немножко, а потом
поедем дальше. Еду заработаем здесь, а спать будем на вокзале.
Они зашли в пассажирский зал. Несколько жандармов оглядели их пытливыми
взглядами, но не задержали. В зале, где было много солдат, сидевших,
лежавших и спящих, они затерялись, как зерна в морском песке. Никто на них
не обращал внимания. Только какой-то мужик спросил, куда они едут. Жандарм
прошел мимо них и даже не спросил, кто их сопровождает, и через десять минут
они ознакомились с вокзалом и чувствовали себя как дома.
- Ребята, - заявил Горжин, - здесь жандармов, как собак. Кроме того, тут
есть ресторан. До сих пор вы кормили меня, а теперь я хочу вам отплатить. Я
вам, ребята, в первом или во втором классе устрою завтрак. И, безусловно, в
России вы никогда не будете себя чувствовать так хорошо, как сегодня, только
немного подождите, - пусть отойдет поезд.
Едва на перроне прозвонил третий звонок, как он повел их к зеркальным
окнам второго класса.
"Избранное" общество сидело там за столами с белыми скатертями:
прекрасные дамы, купцы в шубах, офицеры, на которых золото и серебро так и
сверкало. А между ними летали официанты, выныривавшие из-за занавеса в углу
и разносившие на тарелках кушанья, стаканы с лимонадом и приборы.
"Они сидят, наверное, в том углу", - соображал про себя Горжин, а потом
сказал громко:
- Ну так идите, ребята, пойдем на кухню, в салон вас ввести не могу. Вы
недостаточно представительно одеты.
И он уверенным шагом направился к темным дверям, открыл их и вошел в
длинный, освещенный коридор. Там он нашел то, что искал: по одну сторону
коридора были открыты окна из кухни, а у другой стены сидели официанты,
чего-то ожидавшие или отдыхавшие.
- Подождите здесь, - сказал Горжин Швейку и Мареку, оставив их у дверей.
Все официанты обернулись к нему, а он, отдавая честь, четко представился:
- Я официант, ваш австрийский коллега. Они обступили его, стали
расспрашивать. А он рассказывал, что его к ним тянет голос сердца, что
сердце у него может разорваться, когда он видит, как бегают по ресторану и
разносят тарелки.
- Я бы жизнь за это отдал, - и он рукавом вытер глаза, - если бы опять
пришлось мне стать официантом. Братцы мои, русские официанты, тарелки
притягивают меня, как магнит железо.
Он протянул руку к тарелке, поставил ее на кончик указательного пальца
левой руки, а правой круг-пул тарелку, как волчок. Официанты с удивлением
посмотрели на этот фокус.
А он, не переставая говорить, брал тарелки с кушаньями, которые повар
подавал на окно, и ставил их одну возле другой на вытянутую руку, начиная от
ладони к самым плечам, затем поверх этих тарелок возводил второй ряд - так
до тех пор, пока на руках у него не образовалась целая пирамида. Официанты
от страха перестали дышать.
- Вот как бы я разносил. - И Горжин быстро пошел по лестнице. - Так бы
вот я обносил, а так бы вот я подавал гостям на стол.
Он снял две тарелки, вынул самые нижние, которые отдал старшему,
образовавшийся недостаток пополнил и прибавил:
- Я вот ходил бы так прямо и никого бы не обходил.