В русских лагерях пленные видели фотографии домов, о которых им никогда и
не мечта-лось, а внизу была надпись: "Дом австрийских пленных в Омске или
Томске". Получались фотографии огромных прекрасных кухонь с чудовищными
котлами, с огромными кусками мяса, с поварами в белых фартуках и колпаках,
Бог знает где сфотографированных - в каком-либо санатории или отеле, - а под
этой фотографией стояла надпись: "Кухня военнопленных".
Между тем, для пленных были выкопаны землянки, похожие на подвалы, где
люди лежали на трехэтажных нарах друг над другом на голых досках и,
спрыгивая вниз, погружались по колено в грязь; в этих помещениях (на
человека не приходилось даже и полкубического метра воздуха) атмосфера была
насыщена испарениями, охлаждавшимися внизу и разжижавшими почву.
Обыкновенно барак строился на пятьсот человек. В нем стояло шесть
кирпичных печей, но при сорокаградусном морозе в каждую печь бросали только
по пять лопаток угля. На нижних нарах люди мерзли, а на верхних задыхались
от вони. Миллионы всевозможных насекомых, начиная от таракана и кончая
уховерткой, забивались в опилки, которыми были засыпаны дощатые стены. Было
удивительно, что клопы, лезшие по полкам для хлеба, переносили запах
нашатыря, которым приносившийся мерзлый хлеб пропитывался за полчаса
совершенно, не задыхались и не падали.
Никто никогда не знал, сколько в каком бараке находится пленных. Никогда
никто не считал, сколько вообще людей в лагере. И возможно, что благодаря
этому многие остались живы и не умерли с голоду, потому что если в бараке
находилось триста человек, то говорили, что пятьсот, - на пятьсот человек
давали еду, а насыщались ею всего только триста.
Все слабые стороны русских властей пленные быстро узнавали и их
использовали. Война завалила пленных, как камень стебель травы, и не
допускала их дышать воздухом и видеть солнце.
Транспорт пленных, в котором находился Швейк со своими друзьями,
направился в Омск. В нем было мало пленных, только что взятых на поле битвы,
- большинство возвращались с работ от крестьян или после рытья окопов на
русском фронте. И теперь, оборванные, босые, простудившиеся и больные, они
ехали в Сибирь отдохнуть или умереть.
Вся Австро-Венгрия была представлена в одном вагоне. Люди разных
национальностей, не смогшие еще полгода тому назад о чем-либо договориться,
теперь говорили друг с другом на странном языке, созданном из всех слов,
значение которых было одинаково на всех языках.
Больше всего ругались. Вагон был насыщен виртуозными ругательствами,
произносившимися по-чешски, по-венгерски, по-немецки, по-итальянски и
по-сербски.
Было очевидно, что здесь господствовало удивительное единодушие и
солидарность, которых недоставало Австрии.
Поезд бежал по линии, как Ноев ковчег по поверхности вод во время потопа.
Тем, кто сидел в ковчеге, казалось, что вода спадает, что опять приближаются
дни счастья и блаженства, так как на каждой станции к ним летят навстречу
голуби с зеленой веткой, сиречь бабы с чашками, наполненными вареными
яйцами, свиными котлетами и зайцами, за цены, которые падали с каждым
километром продвижения вперед. А поэтому, когда уже на шестой день они
проехали Волгу, Урал и на одной из станций Швейк вернулся с кипятком, он
пылал от радости и, смотря на север, радостно говорил:
- Если мы проездим еще месяц, то нам будут платить за то, чтобы мы ели.
Смотрите, ребята, ведь это я купил за пятнадцать копеек! - И он им показал
двух огромных зайцев, завернутых в три номера "Русского слова". - Как только
доедем, Марек, скажи мне. Я напишу открытку Балуну, чтобы он ехал сюда, -
тут он может дешево нажраться.
Морозило так, что кости хрустели. На вокзалах пленные воровали уголь,
березовые поленья, и печки, стоявшие посреди вагона, никогда не гасли. На
верхних нарах все раздевались донага, а на нижних кричали:
- Подложите, мерзнем! И если кто из обитателей потолка заявлял, что в
вагоне адская жара, то голос снизу говорил:
- Так пойди попробуй сам ляг вниз, а меня пусти туда. Посмотрим, что ты
заноешь.
В это время были сделаны новые, весьма важные открытия. Было замечено,
что вошь, если подержать рубашку над раскаленной печью, вылезает из швов и
падает без оглядки. С тех пор печь была превращена и днем и ночью в
крематорий для многоногих жертв человеческой жестокости.
В Кургане три раза дали лапшу, приготовленную для какого-то транспорта
русских солдат, который, несмотря на все ожидания, не пришел. Два раза лапша
была съедена, но на третий раз за ней уже никому не хотелось идти, а
выливать ее было жаль. Прежде чем надумали, что с ней делать, она замерзла и
превратилась в лед. Этим самым проблема была решена. Лед вынимали из мисок и
бежали за новым. Как только она замерзала, ее снова вынимали, и кто-нибудь
из пленных вновь бежал наполнить миску. Через час перед вагоном образовался
ряд мороженых кругов, и Швейк на вопросы о том, что с ней будут делать,
отвечал:
- Замораживаем. Поедем на Северный полюс. Заготовляем провиант.
А когда к поезду прицепили паровоз, лед сложили в заднюю часть вагона под
нары, и тот, кто в любое время хотел поесть лапши, отсекал себе кусок льда и
разогревал его в чашке на печи, разгоняя тех, кто занимался палением вшей.
Встреча не обещала им ничего хорошего. Ночью паровоз их затащил на
запасный путь, а на другой день, приблизительно в шесть часов утра, русские
солдаты выгнали их на трескучий мороз, и часов в девять, когда офицер,
который должен был их принять, не пришел, их снова загнали в вагоны. К
полудню приехали сани, из которых вылез толстый, румяный офицер в тяжелой
шубе и сейчас же, показывая на крестьян, ехавших на санях от вокзала,
приказал:
- Задержите их! Сгоняйте их сюда! Он поставил пленных по четыре,
сосчитал, а затем, осматривая их ноги, обутые в сапоги без подметок или
завернутые в онучи, сказал, обращаясь к крестьянам:
- Ну, берите их, ребята, в сани, лагерь далеко, версты три будет, им и не
дойти.
Пленные набились в солому, и офицер, видя, что сани полны, послал солдат