Взводный сосчитал количество черточек в книжке и начал считать десятки по
представленным людям. Но когда он с трудом доплелся до сорока, уже нельзя
было понять, что у него больше заплетается - язык или цифры. И он крикнул:
- Ну, домой, ложитесь отдыхать.
Посреди барака коптила маленькая керосиновая лампочка, под которой
расположились картежники и мастера колец. Игроки ругались: напильники,
обтачивающие алюминий, скрипели, и Горжин сказал:
- Ребятушки, что же это мы? Неужели пойдем спать без ужина? Дайте пару
копеек, я сбегаю в лавочку!
- Не бойся, спать не будешь, - сказал ему сосед, вытряхивавший
подштанники в коридоре. - Блохи тебя не оставят в покос. Не скоро к ним
привыкнешь. Клоп идет на тебя? Если нет, то ты счастливый человек. У меня
здесь тело как в огне. Будто лежу в крапиве.
- Те инвалиды еще на дворе, - сказал Горжин, когда вернулся, стуча
зубами. - А мороз там хороший!
- Ночью опять будет от луны крест на небе, - сказал сосед, расстилая свою
блузу под себя. - Да, вот так ночлег!
Он вынул из мешка хлеб, положил его на полку, а мешок сложил и положил
под голову, чтобы не спать на голой доске. Затем лег, закряхтел и начал
слезно жаловаться:
- Приятели, верите ли, что у меня именье в шестьдесят четвериков? Верите
ли, что моя жена играет на пианино, что у меня три комнаты и две широкие
кровати стоят рядом? Верите ли, что в спальне перины подымаются до самого
потолка? Разве бы вы сказали, что в июне я женился, а в августе уже был в
России? Так и не успел насладиться семейной жизнью, а до женитьбы я ведь не
знал женщин.
- Да, это, дружище, неприятно, - сказал Швейк с участием, - теперь мало
приятного жить на свете. В поезде говорили, что подписано соглашение, чтобы
больше не обмениваться пленными. Мы останемся здесь, а русские - у нас. И
каждый обменяется женами.
- Этого не может быть! - испуганно проговорил сосед. - Да ведь у меня
дома есть даже и моторная лодка! - Он задумался, качая головой. Затем сел и
торжественно сказал: - Я - Гудечек из Дольней Льготы. Я за все себя
вознагражу. Как только приеду, положу жену на постель, окна засыплю землей,
закрою ворота и четырнадцать дней подряд никого не буду пускать!
И его глаза, до сих пор влажные от слез, загорелись.
- А я, - заявил пискун, - сейчас же, как приеду, согрею воду на плите и
выкупаюсь в корыте. Ни о чем я больше не думаю, ребята, как только о чистом,
выглаженном белье. Оно так приятно пахнет.
- Я думаю, что весной кончат воевать, - отозвался кто-то из теней,
танцующих на нарах, - и что к черешням приедем домой. Я прикажу сварить
вареников с черешней, чтобы они плавали в масле. Моя жена кухарка. О, как
она умеет их делать!
После этого пискун тоже начал стлать себе постель. Он щеткой подмел нары
под собой и, проклиная Австрию, Россию и весь мир, разложил снятый мундир,
лег, но потом быстро вскочил вновь.
- Иезус-Мария! Вот несчастье! Не успел лечь, а блохи скачут по мне и
колют, как иголками. Это хуже, чем пустить электрический ток в человека!
Щепкой он начал ковырять в щелях между досками и выковырнул комок пыли;
комок зашевелился, и из него начали выскакивать блохи. Стоя на коленях,
пискун поражался:
- Вот ужас! Чуть мне глаза не запорошили! - И обведя взглядом балки,
поддерживающие нары, он жалобно всхлипнул: - Я этого не перенесу, я
повешусь, черт бы взял эту тварь!
Он снял рубашку и кальсоны, вытряс их над нижними нарами, несмотря на
крики их обитателей, заявлявших, что у них достаточно своих насекомых, и
нагим перелез через Швейка и Марека, таща за собой свой мешок. Потом он
вынул из него несколько бутылок и бутылочек:
- Господа, - сказал он, еще более повышая голос, - посмотрите, я
размножаю насекомых на научных основаниях. Я занимаюсь, так сказать,
размножением мелкого скота. Вот здесь, - поднял он темную бутылку, - клопы,
наловленные в Чите; они сидят у меня уже там одиннадцать месяцев и все-таки
ползают, хотя многие из них уже повысохли. Посмотрите на них. - Он помахал
бутылкой и поставил ее против света лампы. В ней зашелестела сухая шелуха.
Он засмеялся: - Вот они! Наверное, голодны. Двадцать лет жизни я отдал бы,
если б мог связать Вильгельма и высыпать ему их в постель!
- На Франце Иосифе они могли бы тоже поживиться, - проговорил с отчаянием
Гудечек, - но он предпочитает иметь в постели не клопов, а артисток. Ну да,
он себе выбирает белую кость, а мы, солдаты, должны поститься в Сибири. Я,
братцы, был только месяц как женат, и тут война. Уж мы с женой и
забавлялись!
И он так начал чмокать губами, что Швейк сделал ему замечание:
- Но-но, будет! Не хрюкай, тут тебе не хлев.
- Затем, братцы, - сказал пискун, - здесь вот у меня вошь. Я ее наловил в
вагоне, причем она смешанная. Ловить мне помогал Федра Когоут, и в этой
бутылочке всего их двести грамм. Возраст их три месяца, а кормлю я их
хлебом; это опровергает теорию, что будто вошь - животное хищное. Это просто
паразит, который живет на чужом иждивении, как буржуазия. - Он поднес
бутылочку к глазам Швейка: - Смотри, самые большие экземпляры; каждая с
крыжовник. В тот раз их было много; мы вот вдвоем наловили столько за
полчаса, и при этом Федра Когоут написал мне на память... - Он полез в
мешок, вытащил разорванную, засаленную книжечку и, перелистав ее, подал
Мареку раскрытой: - Прочти это вслух, хорошая вещь. У парня был талант. Он
остался в деревне на навозной куче с одной солдаткой.
Вспомни меня, друг милый,
Когда мы вместе ловили вшей в рубашке.
Они были маленькие, большие, толстые,
И было их много, много -
Прусско-русская смесь
И между ними турецкие.
Марек читал, подставляя книжку к свету:
- "На память написал Фердинанд Когоут, взводный тридцать шестого