солдаты едва остановили и разогнали дикую толпу.
Эта толпа начинала сходить с ума от голода. Через улицу прошла девушка,
несшая что-то завернутое в большой платок. Пленные бросились на нес, вырвали
сверток из ее рук и вернули его только тогда, когда она отчаянно стала
кричать о помощи, а из свертка показалось плачущее лицо новорожденного.
В этой массе, подхлестываемой пустыми желудками, спокойно шагал Швейк и,
важно переступая с ноги на ногу, рассказывал капралу:
- Меня интересует, когда люди начнут жрать друг друга. Мы бросим жребий.
Но сперва необходимо, чтобы этот жребий пал на толстого и большого. Я,
приятель, как-то читал одно путешествие, там описывалось, как немцы где-то в
Австралии заняли остров, на котором жили людоеды, и водрузили на нем
немецкий флаг. Солдаты ничего не могли сделать с туземцами, и тогда
правительство обратилось к папе, чтобы он послал миссионеров для обработки
этих людоедов. Папа послал очень хороших проповедников, и в результате
людоеды вместе с немецким флагом приняли крест. Но время от времени все-таки
какой-нибудь солдат или миссионер исчезал бесследно. После того как немецкое
правительство прогосподствовало там три года, с острова в Берлин приехала
делегация к Вильгельму, чтобы изъявить свои верноподданнические чувства и
просить, чтобы он послал туда побольше миссионеров. Вильгельм страшно
обрадовался и спросил, все ли его австралийские подданные желают креститься.
И начальник делегации ответил ему: "Ваше величество, дело не в этом. Дело
все в том, что у тех, черных, мясо мягче и сочнее, чем у голубых. Черный
быстро изжаривается, и мясо из него получается, как торт, да, кроме того, в
костях у него много мозгу; а голубые, хоть ты их целый день верти на
вертеле, все равно твердые, как подошва, и мой народ их недолюбливает. Так я
надеюсь, ваше величество, что вы исполните мою просьбу".
В ответ на это капрал, шедший со сложенными на животе руками, уныло и
неохотно сказал:
- Да, да, с голоду сделаешь все что угодно. С голоду или спьяну. Я в
Верхней Лабе на работе жил с тремя молодцами у одной глухой бабы. Один раз в
воскресенье мы до обеда работали, а после работы все четверо умылись в тазу
в одной воде; вымыли руки, лицо и ноги и пошли на музыку; каждый из нас
напился так, что мы пришли ночью разбухшие, как каштановая почка в апреле.
Наша комната была во втором этаже. Баба ждала нас, впустила, заперла дверь и
пошла спать к себе вниз. Мы легли, уснули и вдруг ночью просыпаемся от
жажды. Я встаю и смотрю, а уж один из приятелей сидит у окна, лижет росу на
стеклах и причитает: "Черт возьми, я сдохну без воды!" Мы стучим в двери, а
баба глухая как пень и не обращает внимания. Тогда мы разбудили остальных
приятелей и говорим: "В этом пиве, наверное, был перец или горчица: во рту
так и полыхает!" Друзья тоже говорят "Умрем без воды!"
И вот я заметил, что наша баба после нас не прибрала и в тазу осталась та
грязь, которую мы с себя смыли; я немного попробовал ее, чтобы прополоснуть
горло, а приятели увидели и сделали то же. И так мы эту грязь до утра выпили
всю.
- А каким вы мылом умывались? Обыкновенным или душистым? - спросил Швейк.
- Обыкновенным, - печальным голосом ответил капрал.
- Ну, тогда пить можно, - подтвердил Швейк. - Но от душистого мыла могут
быть разные гадости. В Ратаях в одной гостинице спали скауты; рано утром на
дворе все они умылись душистым мылом в корыте, где у хозяина была
приготовлена вода для лошадей. Так как вода туда возилась из реки высоко на
гору, а воды у него больше не было, он не мог напоить лошадей; он так
разозлился, что одного скаута утопил в корыте, другого ударил кругом колбасы
и выбил ему глаз, за что его и арестовали.
- А колбаса была пражская или венгерская? - оживленно спросил капрал, но,
не дождавшись ответа, добавил: - Кусок венгерской мне был бы приятнее. Но
можно было бы съесть и пражскую.
И он так надавил себе пуп, что у него забурчало в желудке.
Колонна растягивалась. Пленные присаживались, ложились, стонали,
протягивали ноги. Их ряды растянулись так, что не было видно конца, а в
полдень некоторые стали падать от переутомления.
Русский фельдфебель, командовавший эшелоном, в отчаянии ломал руки, когда
увидел, что даже удары не помогают; затем он показал в сторону, куда
садилось солнце, выбравшееся из-за туч, и приказал:
- Соберите их всех туда, пусть они выспятся и отдохнут. Черт знает, что
начальство думает с ними делать! Ей-Богу, они у меня подохнут с голоду!
В стороне от дороги австрийцы падали как мертвые, и моментально засыпали,
в то время как русские солдаты, опираясь о винтовки, стояли возле них, как
овчарки возле стада овец, и причитали:
- Вот она, война, чего наделала! Война убивает бедных людей голодом. Беда
нашему брату в этой войне, беда! Наш человек, австриец, германец - все
равно; сдохнешь, как собака!
Затем они отправились в деревню, принесли немного хлеба и пару булок,
которые не давали иначе, как только в обмен за перстень или часы.
Капрал, за которым шел Швейк, переживал большую внутреннюю борьбу, когда
русский солдат предложил ему половину хлеба, показывая на его руку; затем он
решился, снял с пальца золотое обручальное кольцо и, отдавая его солдату,
добавил, словно извиняясь сам перед собой:
- Прости меня за это, Бетушка! Я не могу иначе. Ведь не умирать же
человеку с голоду из-за обручального кольца.
Бравый солдат Швейк, выспавшись, стал искать вшей; на это не нужно было
особых усилий, так как пригревшее солнце выманило их наружу.
Они ползали у него по плечам, по рукавам, залезали в карманы, падали у
него с шапки на штаны; через некоторое время руки Швейка были все в крови.
Это была благодарная работа, нашедшая много последователей. Каждый, кто
просыпался, снимал рубашку и давил ногтями бело-серое насекомое.
К вечеру по дороге ехал автомобиль с офицерами. Они заметили в стороне от
дороги эшелон пленных, подъехали к нему и спросили коменданта. Из автомобиля
вышел генерал, к которому быстро подбежал фельдфебель.
- Куда ты их ведешь?
- На этапный пункт в Полонное. Там я их должен сдать, ваше
превосходительство. Да они не дойдут, два дня они уже не получали еды, -
сказал, трясясь от страха, фельдфебель.