сам взвесить порцию хлеба, и ни у кого не было уверенности в том, что он не
придет сам взвесить мясо на кухне перед варкой его и даже не заявит о своем
желании подождать, пока сварится обед. А за каждое преступление, которое он
открывал, у него было одно наказание: фронт.
- Если умеешь, голубчик, обворовывать пленных, - говорил он, добродушно
улыбаясь, - умей их и в плен брать.
К несчастью пленных, он упал с лошади, разбился, и доктора держали его
все время дома, разрешая ему только на минутку заглядывать в свою
канцелярию. Все чиновники решили, что раз кота нет дома, то мыши могут
заняться делом, и в тот же день воинское управление в Омске сделалось таким
же, как и во всей России. В жизнь был проведен лозунг: "Красть и не
бояться". Воровали белье, воровали сапоги и мундиры, воровали муку, просо,
крупу, мясо, мыло, были повышены цены в лагерной лавочке, пленных обирали на
каждом шагу, и постепенно бараки превращались в берлоги.
В день прибытия Швейка полковнику фон Клагену доложили, что в лагерь
прибыло тысяча пятьсот австрийских пленных. Полковник, посмотрев на
распоряжения, сделанные им накануне, приказал:
- Завтра до обеда выдайте пленным по четверти мыла за декабрь...
- За январь, - заметил адъютант, смотря на календарь.
- За декабрь, - сердито повторил полковник, - Прикажите, пусть с обеда
будут натоплены бани. Из гарнизона будет мыться только один батальон, идущий
на фронт. От семи часов пускать туда пленных. Выдайте им белья, сколько
нужно, ведь у нас его достаточно?
- Так точно, ваше высокоблагородие. - И адъютант щелкнул шпорами.
Чтобы пленные не пришли в баню поздно, их разбудили и выгнали во двор в
половине пятого. До шести часов они бегали, топали ногами на трескучем
морозе перед канцелярией, а затем фельдфебель пришел выдавать им мыло,
которое два солдата, работая ножами, разрезали всю ночь. Вместо четверти
каждый получил небольшой кусочек мягкого, жидкого мыла, и затем солдаты
повели пленных побарачно в баню, за две версты от города. По дороге их
догнал нарочный, принесший дополнительный приказ полковника, чтобы пленным
была дана возможность постираться и чтобы их мундиры, прежде чем они
вымоются, были продезинфицированы.
Но в банях были уже русские солдаты, и пленные вынуждены были снова
топтаться на одном месте, чтобы согреться. В баню их пустили только два часа
спустя.
- Скорее раздевайтесь - воды мало! - приказал им взводный, дежуривший в
бане.
Он хлестал их ремнем по спинам, чтобы они поторопились; они раздевались
на лестнице, затем их гнали в дверь, из которой валил пар. Едва успевали они
налить там воды в шайки, как другой взводный опять их понукал и ремнем гнал
в другие двери, так что они еле-еле ухитрялись сполоснуть себя водой.
Когда полковник сидел за обедом, адъютант передал ему по телефону, что
весь лагерь пленных уже вымылся, и барон фон Клаген мог сказать своей
молодой жене, красивой, дородной, высокой венке:
- Дорогая, если тебе нужен портной, иди сегодня в лагерь и выбери.
Гавриил Михайлович тебя проводит. Люди там сегодня чистые, их можно не
бояться.
И баронесса фон Клаген в ответ на это сложила губки бантиком:
- Мерси, как ты заботлив, но ведь это мне еще не так спешно, я подожду,
пока ты сможешь выйти со мной. Ведь мы должны поехать туда с делегацией
Красного креста? Ах, как бы я хотела знать, не будет ли среди делегации кто
из моих знакомых дам. Вот если бы там была баронесса Гюнт!
Воспоминания об этой подруге, с которой она была в пансионе, где они
поверяли друг другу тайны о том, что никакой лейтенант не может так
обнимать, как старый священник, к которому они ходили исповедоваться, -
воспоминания эти так взволновали ее, что она захлопала в ладоши и подошла
поцеловать мужа, сожалея, что он не обладает талантами того духовного отца.
Когда пленные входили в ограду бараков, у одного из них, куда
направлялись доктор и офицеры, столпилась группа русских солдат.
Со вчерашнего вечера в пустой барак снесли всех инвалидов и оставили их -
слепых, безногих и безруких - без всякого внимания, без услуг, без пищи. Те
договорились между собою и, помогая друг другу, расположились на верхних
нарах. Но один из них, безногий и безрукий, упал вниз, лицом в грязь, и в
ней задохся.
Марек со Швейком протолкались к самому бараку. Руки и лица изуродованных
были черны от множества облепивших их голодных блох, которые набросились на
них со всего помещения; над умершим наклонился русский доктор, растерянно
всовывал градусник в пустой рукав и бормотал что-то о том, что градусник
показывает плохо. Потом он снял шапку и печально произнес:
- Кажется, он еще не мертв. Нет сомнения в том, что искусственное дыхание
его спасло бы. Но как я ему сделаю искусственное дыхание, раз у него нет
рук?!
А бравый солдат Швейк посмотрел на доктора, на мертвого и сказал,
обращаясь к последнему:
- Ну вот, это тебе наказание за то, что ты разрешил себе отрезать обе
руки. Теперь умирай без врачебной помощи и без искусственного дыхания. Что
же, разве тебя, глупца, в школе не учили, что сбереженные вещи всегда
пригодятся?
- Молчать! - закричал на него доктор, а солдат выгнал Швейка и Марека
вон.
Доктор еще с минуту постоял, а затем посмотрел на офицеров и с горечью
сказал:
- На будущей мирной конференции необходимо сделать предложение об
усовершенствовании гранат так, чтобы они отрывали руки только до локтей.
Наука не может допустить, чтобы люди умирали в таком вот положении.
В другом бараке пискун заявил, что этот инвалид удушил себя нарочно, и
что он поступил правильно, единственно правильно, как должен в этой ужасной
войне сделать каждый.
Дни, один за другим, серо и однообразно проходили в бараках. Люди жили,
почти не зная друг друга. Целый день ловили насекомых, рассказывали