наблюдалось сравнительно мало самоубийств, говорят о закалке, об укреплении
нервов во время войны. Но все те, кто не набросил на шею петлю или не
бросился одетым в какую-нибудь сибирскую реку, были сохранены для своих
семей только одним словом - "завтра!".
Баронесса Аустерлиц и графиня Таксиль, посланные для осмотра лагерей
пленных в России австрийским Красным крестом, принадлежали к лучшему
венскому обществу. Они охотно, не боясь огромного расстояния, вызвались сами
поехать в Россию утешить людей, оказавшихся там потому, что проливали или не
хотели проливать свою кровь за то, чтобы в Австрии стали дороже пшеница,
уголь, сахар, железо и спирт.
Графиня Таксиль ехала в Россию, считая, что задача приславшей ее
организации состоит в том, чтобы раздать пленным по рублю и мягкой
материнской рукой утереть их слезы, льющиеся от тоски по Австрии. Это была
старая католическая обезьяна, которая предполагала, что она увидит всех
пленных стоящими на коленях, молящимися и просящими Бога, чтобы он послал
победу австрийскому оружию.
В противоположность ей, баронесса Аустерлиц была молодой, свежей,
привлекательной дамой, в жилах которой текло немного восточной крови (ее
дедушка был еврей, разбогатевший во время наполеоновских войн), и эта кровь,
частенько загоравшаяся и не дававшая ей спать спокойно, заставила ее так
охотно согласиться на поездку в Россию.
К пленным она относилась с большим сочувствием, но все ее симпатии были
направлены на русских офицеров, которые это чувствовали и всюду сопровождали
ее толпой и усердствовали в услугах и галантности.
Особенно нравившихся ей она награждала тем, что после ужина брала их с
собой в отель, чтобы они помогли ей уснуть, и ночью она убедительно просила
и даже приказывала им, чтобы они и с пленными были так же нежны, внимательны
и предупредительны, как с ней. После такой беседы утром она чувствовала себя
приятно утомленной, более приятно, чем когда в Вене рядом с ней спал ее
супруг, поставлявший на сербский фронт сено и кроме баронессы заботившийся
также о нескольких балеринах и одной придворной даме, которая была
посредницей между ним и штабом.
Вполне естественно, что предстоящее посещение высокопоставленными
венскими дамами - сестрами милосердия - лагеря города Омска оживило его, и
все разговоры в бараке стали вращаться вокруг этого вопроса. Делались
различные предположения о том, что они будут говорить, что они будут
раздавать, привезут ли с собой письма из дому, какие предпримут шаги в
пользу пленных и какую позицию займут по отношению к ним русские власти.
- Только бы они не посылали нам какую-нибудь старую каргу, - сказал
однажды вечером охающий и стенающий Гудечек. - Братцы, знаете ли вы, что я
уже шесть месяцев в лагере, еще ни разу никуда не вылезал и только один раз
увидел в щелку забора женское существо? Она остановилась и немного постояла,
расставив ноги. Ну да ведь это же бывает! Ах, что я в тот момент, когда
образовалась под ней лужа, пережил! Я ее, собственно, не видал, но мне
кажется, она была молодая. Ох, дорогие друзья, как же прыгал песок из-под ее
ног, чуть в глаз мне не попал! - Гудечек немного помолчал и, когда ему никто
не ответил, снова принялся охать. - Я превращаюсь в свинью. Честное слово, у
меня одни грязные мысли! Моя бедная жена! Ах я свинья, ах я осел!
- Она тебе глаза выцарапает, когда ты приедешь, - сказал Швейк. - Нужно
всегда надеяться, а не отчаиваться.
- Они приедут, пройдут по бараку и опять уедут к черту, - заявил Марек. -
Не подумайте, что они заглядятся на вас. Была у нас однажды тоже такая птица
в Пардубице, я тогда лежал там в больнице. В полночь она телеграфировала,
что приедет, и доктора подняли суматоху. Всех солдат согнали с коек, все
чистились и переодевались. Люди с сорока градусами температуры начищали пол
песком и известью, и утром к шести часам мы повысовывали языки. В десять
утра она прилетает, сует свой нос в кухню и говорит: "Гут, зер гут!
Прахтфоль, вундербар!" Вот вы увидите, и тут начнется суматоха, когда придет
от них с дороги телеграмма!
- Конечно, будет, - утвердительно сказал пискун, - Они должны найти все в
лучшем порядке. А я к ним готовлюсь. - Он неожиданно повысил голос: - Я их,
гадов, не отпущу так, я их уничтожу! ~ пропищал он угрожающе.
- Неужели у тебя хватит духа обижать женщин? - удивился Швейк. - Братец,
я тебе говорю, что и ты будешь доволен их добротой. Такая дама, раз она за
что-либо возьмется, всю себя приносит в жертву и не заслуживает того, чтобы
какой-то оборванец ее высмеивал. Вот когда я лежал в гарнизонном госпитале -
а там было много раненых, - был там один Паздерка из Бревнова, лежал с
простреленным брюхом; ему его удачно зашили, он уже выздоравливал и скоро
опять готовился отправиться на фронт. Так вот за ним ухаживали такие вот
"фрейлины" из Красного креста. Раз вечером приходит одна новая, в первый
раз, и садится возле Паздерки на койку. Женщина - как ангел, смотрит с
горестью на него и спрашивает: "Солдатик, не хочешь ли ты чего?" А его взяла
досада, что рядом такая красивая девочка, а ему шевелиться нельзя, он качает
головой и говорит, что ничего не надо. А она смотрит на него еще жалостнее и
опять говорит: "Можно вам поправить подушечку?" А он отвечает: "Нельзя".
У нее от жалости уже капают слезы, и она уже шепчет, как раненая лань:
"Так вы, наверное, хотите, чтобы я вас умыла?" И ему, Паздерке, стало ее так
жалко, что он кивнул головой: "Да, пожалуйста!" Она засучила рукава,
намочила кусок ваты и шмыгает им по его лицу. А затем сухой ваткой вытерла
его начисто и улыбнулась ему, как херувим: "Вам лучше, солдатик? Это вас
освежило?" А он ей тоже улыбнулся и говорит: "Освежило, барышня, а главное,
мне приятно, что вы радуетесь. Это я вам хотел доставить удовольствие, но за
нынешний день вы уже тринадцатая по счету умываете меня".
Ну, ты смотри, - продолжал Швейк, обращаясь к пискуну, - ты смотри не
заговори с ней, как тот Иржичка из Подскали с графиней Куденгоф. Она была
главной сестрой в гарнизонном госпитале в Карлине, а Иржичка лежал там с
простреленной ногой. Ну, лежал он там, заросло у него все, и вот он захотел
пойти посидеть в парк. Но санитара в это время ни одного не оказалось,
сестры тоже не было. Тогда он сам, держась за стенку, стал пробираться к
выходу, и тут-то увидала его графиня и взяла под руку: "Я фас, сольдатик,
пофеду!" и потащила его через улицу к скамейке; а он набрал в себя воздуха -