- Эта девчонка ничего, - сказал он задумчиво, расчесывая волосы, - ну а
от барыни у меня идет голова кругом! И чего только она не хочет! Да,
дружище, вот где будет работы!
- Да, тут работы много, - задумчиво сказал Швейк, растягиваясь на койке,
- дворник говорил, что барыня шуры-муры любит заводить, а если ты еще и
девчонку эту приберешь к рукам... - говорил Швейк, смотря в потолок.
- Я об этом не думал, - отвечал пискун, - но чего только она мне не
наговорила! Она хочет и летнее платье, и блузу, и белье, и костюмы, и
пальто, и шубы. Тут пришлось бы работать не до наступления мира, а до
второго пришествия. И говорила, что будет сама помогать мне, что когда
полковник в канцелярии, то у нее много времени. Это значит, мне придется,
как рабу, шить все время без перерыва!
Швейк против своего обыкновения молчал. Пискун сочно выругался и, когда
даже и на это Швейк не отозвался, спросил:
- Что с тобой, что ты об этом скажешь?
- Я вспомнил о Мареке, - печально произнес Швейк. - Почему он не с нами?
Он бы тебе во многом помог. И кто знает, не повесили ли его? И на кой черт
эти твари к нам приехали из Австрии?
- Да, парня этого жаль, - заявил пискун, - но я думаю, что он сидит под
арестом. Дружище, - портной понизил голос, - это я тебе говорю секретно:
так, как он сделал, так революцию не делают. Так с буржуазией не воюют. Я
тоже хотел налететь на них, а потом сказал себе: "Подожди, лучше напусти
вшей на них, а когда вошь их будет есть - это будет их жечь больше, чем если
им что-либо скажешь. Да кроме того, за вшей не арестовывают". - Пискун
нагнулся к самому уху Швейка: - Смотри, я предложил свои услуги этой твари,
а кто знает, может, я анархист и сделал это нарочно! Она думает, что она на
мне сэкономит, но если я доберусь до ее тела, какой я вред принесу Клагену!
Ты ведь знаешь правило солдата? Уничтожать врага и делать ему как можно
больше вреда.
В ответ на это объявление войны Швейк заметил:
- Я вместе с тобой открою фронт и буду приносить вред горничной или
кухарке.
Итак, Швейк начал свою новую службу и делал все так, что барон Клаген был
им совершенно доволен. Его сапоги сверкали, в комнатах полковника было
чисто, и, когда после субботней уборки полковник похлопал Швейка по плечу и
заметил, что такого парня он еще не видел, Швейк на эту любезность сказал:
- Осмелюсь заметить, я у таких господ, как вы, господин полковник,
служил. Господин фельдкурат Катц был такой пьяной свиньей, что несколько раз
все облевывал, а господин обер-лейтенант Лукаш, кроме пьянства, страдал от
преследования женщин. Осмелюсь доложить, господин оберст, что у господина
фельдкурата Катца порядок соблюдать в комнатах было трудно. Но я человек
внимательный, и раз, когда извозчик привез его домой с торбой на морде,
которую он натянул на господина фельдкурата, как на свою кобылу, когда он ей
давал овес, я купил за крону у извозчика эту торбу и всегда, когда видел,
что господин фельдкурат готовится поехать в Ригу, завязывал ему рот этой
торбой, чтобы он блевал в нее и чтобы потом мне не приходилось убирать
комнату.
Через несколько дней, когда Швейк однажды ставил на дворе самовар,
раздувая его голенищем, как мехами, его позвал к себе дворник:
- Осип Швейкович, иди сюда, я к тебе товарища привел.
В коридоре стоял Марек. Швейк сейчас же его повел к себе в комнату и,
задыхаясь от радости, стал его обо всем расспрашивать.
- Убежал? Тебя хотели повесить или застрелить?
- Ни то ни другое, - усмехнулся вольноопределяющийся. - Я в православной
роте. Приходи к нам как-нибудь, посмотришь.
- Дружище, - рассказывал он Швейку, когда тот отнес самовар, - никогда я
в жизни не видел того, что делает Горжин. Он - тринадцатый апостол: половину
лагеря переманил в православие, а в воскресенье в соборе сто наших сразу
будут креститься. Ребята отпускают длинные бороды, каждый ищет себе
крестного отца, чтобы что-нибудь получить от него в подарок, и учится
подписываться по-русски. Если Чехия добьется независимости, то мы привезем с
собой отсюда целую кучу попов, больше, чем праотец Чех пригнал с собой на
гору Ржип скота. По этому случаю во всей России восторг. Гудечек стал самым
религиозным во всей роте. Дочь одного полковника учит его азбуке, и он после
обеда ходит к ней читать Евангелие. Отец Иоахим намеревается учить его
богословию, чтобы он вышел в попы.
- Да, этот Гудечек пойдет далеко, - заметил Швейк, - а ты что, тоже
перейдешь в православие?
- Я атеист, - сказал Марек, - но если меня захотят выгнать из этой роты,
то я тоже перейду. Вера как вера.
- Я бы тоже перешел, - решил Швейк. - Но я бы хотел иметь не крестного, а
крестную, чтобы она во время крещения подержала меня на руках.
Отец Иоахим считал себя духовным пастырем, который на небе кое-что
значит. Святой дух сходил на пленных, и барак, в котором разместилась
православная рота, для тех, кто стремился в лоно православной церкви, уже
сделался тесным; все воры, бездельники, лентяи, авантюристы, вшивцы,
хитрецы, которые считали плен неизбежным злом, обращались к попу за
протекцией перед русским богом. И батюшка верил так же, как доктор Крамарж,
что наступает время всеславянского единения.
Он ковал железо, пока оно было горячо. Днем он вел с пленными духовные
беседы и говорил о значении славянства, объединяющегося вокруг матушки
Москвы. Где-то он раздобыл книги о Гусе и Коменском и цитатами из них
скрашивал свои проповеди. Но чехи у него путались с черногорцами,
королевство чешское у него лежало где-то на берегах Адриатического моря, и
такая же путаница была потом в его речах.
- Братья, - пламенно говорил он, - кто из вас не знает, что река Молдава
до того времени, пока вас немцы не победили на Белой горе и не поработили
вас турки, нашими предками назывались славянским именем Влтава? Кто из вас
забыл короля Яна, который с нашим славным союзником Францией воевал у
Крещатика, а потом стал епископом чешской церкви и ушел в изгнание в
Амстердам, чтобы там написать книгу "Лабиринт мира и рай сердца", за что и
был осужден и сожжен в Констанце? Разве вы не плакали над его письмом,