которое он послал вам из заточения, и не было ли это письмо голосом божьим,
который звал вас, чтобы вы свои скалы и горы, на которых пасутся только козы
и овцы, обороняли до последнего издыхания против турецких башибузуков,
которые после битвы на Лазарском поле злобно вас притесняли? О, братья чехи,
вспомните своих мучеников и последуйте их примеру!
После такой захватывающей проповеди многие из фанатиков утверждали, что
никто так не знает истории Чехии, как отец Иоахим. Портной Пиштера, заядлый
жижковец, бия себя в грудь, кричал:
- Ребята, я свою голову даю на отсечение, что вот эта их церковь должна
быть потом, в освобожденной Чехии, государственной, а батюшку мы сделаем
нашим пражским архиепископом. Я уж ему это обещал и обещал тоже, что мы с
братом Клофачем11 об этом постараемся. Я с ним знаком, мы ходили в одну
пивную. Кто за то, чтобы батюшка был самым главным в соборе святого Витта?
И люди, радовавшиеся тому, что хотя в освобожденном отечестве им ничего
принадлежать не будет, но все же церковь-то хоть у них будет своя,
единогласно голосовали за это предложение, бурча себе под нос:
- Посмотрите на него, он, наверное, думает попасть в сторожа при соборе
Витта!
В воскресенье, когда в православие переходило сто человек австрийцев
сразу, в Омске было по этому случаю устроено торжество. Гарнизон прошел
парадным маршем, собор был окружен со всех сторон громадной толпой ротозеев.
Когда шедшие стройными рядами новообращенные появились, раздались крики
"ура" и громовые рукоплескания. А после того как отец Иоахим произнес
торжественную речь о чехах, страдающих под турецким игом, и о том, как они,
несчастные, ищут защиты на груди матушки Руси, стоявшая толпа громко
разрыдалась.
Барон Клаген обратился с краткой речью к гарнизону: он указывал русским
солдатам на пленных, как на пример патриотизма, и выразил надежду, что
русский солдат будет славно сражаться за православную веру. Сзади в толпе
плакал бравый солдат Швейк и, принимая от людей трех- и пятикопеечные
монеты, булки и семечки, уверял всех, что для солдата не может быть ничего
лучшего, как только погибнуть на позициях. А потом, почувствовав, что у него
мерзнут ноги, он убежал домой.
Дом был пуст. Вся прислуга присутствовала на торжествах, и только
дворник, неизвестно чего напившийся, дремал в коридоре. Швейк пошел в
кабинет полковника, стер везде пыль, а затем, найдя в пепельнице целую
папиросу, закурил ее, наклонился к печке и в трубу стал пускать дым. Он
слышал, как стучит швейная машина. Портной шил; он доканчивал прекрасное
воздушное платье, в котором мадам вечером собиралась поехать на маскарад.
Затем он услышал голос баронессы, ее смех, приглушенный говор пискуна,
хлопанье дверей, ведущих в спальню, и снова смех баронессы и взволнованный
голос портного уже в спальне.
Швейк дополз на коленях к дверям и приник ухом. Звуки затихли, шелестела
только материя. Швейк догадался, что баронесса примеряет платье. Затем снова
раздался ее смех: "Мерси, прекрасно, расстегните!" и неразборчивый
французский шепот портного.
Материя вновь зашелестела, и послышалось учащенное дыхание. Затем
раздался сильный удар, что-то упало, что-то треснуло, и шум покрыл
испуганный крик баронессы: "Мон дье, Боже мой!"
Швейк не колебался: он быстро открыл двери и помчался на помощь. На
сломанной, развалившейся кровати лежала баронесса в одном белье, а за нею с
упавшей спинки кровати подымался красный портной.
- Мадам, не ушиблись ли вы? - заботливо спросил Швейк, подымая ее на
ноги, как будто положение, в котором он ее застал, было вполне естественным
и само собой подразумевалось. - Не случилось ли чего? Не сломали ли чего -
руку или ногу? Не всякое падение кончается удачно. На мосту Палацкого на
льду один раз упал советник и сломал себе левую ногу, а в дополнение, к
несчастью, сломал еще у себя в портфеле четыре сигары.
- Прочь, прочь! - истерически закричала баронесса, яростно топая ногами.
- Прочь, прочь!
- Прочь12? - отвечал Швейк, поднимая с пола часть рассыпавшейся кровати и
смотря на отогнувшиеся крючки. - Потому что на кровать обрушилась сразу
большая тяжесть и крючки отогнулись. Когда постель короткая, то человек не
должен упираться ногами в спинку кровати или бить ее ногами. Вот я знал
одного студента по фамилии Крупа, он каждую неделю ходил на Ленту на футбол,
а потом ночью видел во сне, будто играет в эту самую игру. Так ночью он
несколько раз разбрасывал свою постель и наконец...
- Вон, вон! - снова закричала мадам Клаген, показывая на другую дверь,
вся меняясь в лице от бешенства.
А Швейк, не понимая, что его выгоняют, смотрел с восхищением, как под
белоснежными кружевами по ее груди ходят волны, и стремился объяснить ей:
- Вон13? Нет. Осмелюсь доложить, что господин оберст только что произнес
речь на Сеноважной площади перед собором. Он-то уж, наверное, умел спать на
этой постели, а он, этот вот, к ней еще не привык. Да, да, вон, вон, -
показывал он на портного, пытавшегося привести в порядок свои брюки.
- Чтобы твоего духу тут не было! - кричала баронесса высоким,
неестественным голосом, закрывая кружевами грудь. - Вон, вон, сволочь,
прочь, прочь! - правой рукой показывала она на дверь. Потом заблеяла, как
коза, схватилась за виски и упала на развалившуюся кровать.
В дверях появился барон Клаген. Он не проговорил ни слова, молча
подбежал, глазами, налившимися кровью, посмотрел на беспорядок, на
маскарадное платье, переброшенное через стул, и на белье, потом подскочил к
портному, ударил его с обеих сторон по лицу и, схватив его за шиворот, с
нечеловеческой силой поволок его к дверям, ударил ногой и выбросил наружу.
Потом уставился взглядом на Швейка. Тот понял, что от него требуют
объяснений, и сказал как можно более приятным голосом:
- Баронесса очень испугалась, когда под ней упала кровать, и потеряла
сознание. Мы к ней, то есть я пришел на помощь. Опасно, когда кто-нибудь
долго находится без чувств. Собственно, с ней ничего такого не случилось.
Спокойная речь Швейка отрезвила полковника. Он с его помощью поднял
баронессу, положил на другую постель, и, в то время как Швейк собирал
дощечки и складывал их в ряд, настилая на них матрац, полковник, не обращая