- Раньше люди нас жрали, а теперь жрут вместе с нами! Война, друзья,
приближает нас к людям, к равенству, согласию и братству с ними.
Утром рано все проснулись без будильника, так как всех выгнал голод.
Пленные вылезали, как жуки из щелей, и разбегались по деревне, как тараканы
по кухне, разыскивая хоть какой-нибудь провиант. Возле деревни лежало озеро;
в нем они ловили лягушек и бросали их в котелки с горячей водой, под
которыми дымился костер из сухого камыша, и при этом подшучивали:
- Есть можно... Собственно, с самой весны лягушки у нас считаются
лакомством, и едят их только те, кому надоели гуси и куры.
Кое-кто, с желудками послабее, не желая обрекать на голодовку живущих в
России аистов, и так страдающих из-за недостатка лягушек худосочием, варил в
котелках листья малины и зеленые яблоки, а один венгр попробовал даже
сварить два патронташа, утверждая, что они сделаны из свиной кожи и что из
них должен выйти хороший студень.
Те, кто не гнался за горячим завтраком, вынуждены были стать
вегетарианцами: они грызли чесночные стебли и зеленый лук, который рвали
возле изгородей, жевали щавель и растирали на камнях лебеду. Затем один
учитель объявил, что питательнее всего жгучая крапива, на что какой-то
вольноопределяющийся заметил:
- Да, она хороша, особенно с жареной телятиной. Только ее нужно мелко
порубить. Так делала моя маменька. Эх, ребята, что это было за время, когда
она в воскресенье подавала на стол два кило жареной телятины, и притом с
молодой картошкой...
Его поэтическое воображение не знало границ в передаче этой идиллии, и
после каждого его слова у пленных, жевавших лебеду, текли слюни. Один из них
встал, подскочил к восторженному вольноопределяющемуся и со словами: "Больше
не могу терпеть!" - бросил его в озеро, а другие бросили туда и учителя.
Когда на площади появились крестьянки, осматривавшие у военнопленных
пригодные для покупки предметы, военнопленные стали продавать запасное белье
и разный оставшийся хлам. Некоторые, особенно страдавшие от голода,
продавали и рубашку с себя, тут же снимали ее и отдавали крестьянкам за
кусок хлеба.
Когда его съедали, а ощущение голода не проходило, они снимали и штаны,
оставаясь перед женщинами в одних кальсонах:
- Кальсоны хорошие! Купишь, баба? Дашь за них хлеба?
И едва показывалась крестьянка с хлебом, они снимали перед нею кальсоны,
брали каравай, а женщина тем временем с отвращением осматривала купленное
белье, задерживаясь взглядом на дырах; военнопленные ее уговаривали:
- Ну, это ты все залатаешь, вшей из них выпаришь. И так ты шкуру с меня
сняла.
Решимость и желание продавать росли. Кто-то уже продал за каравай свою
шинель, другой вел переговоры о мене ботинок, утверждая, что по равнинам и
пескам России лучше всего ходить босиком. Но прежде чем сделка была
заключена, появились русские солдаты и с криком: "Нельзя так, нельзя!" -
стали разгонять пленных и баб.
Из риги вылез и Швейк. Он разогрел спрятанные им остатки, добросовестно
дал половину капралу, который в свою очередь поделился с ним едой, купленной
за обручальное кольцо, и пришел на площадь, где уже солдаты собирали пленных
в одно место.
- Ну, поскорее, поскорей, ребята! В Полонном будет обед.
И все тронулись в путь, в рай, где щи были высшим блаженством, как гурия
в раю Магомета, а когда солдаты пообещали, что там будет мясо, хлеб, чай и
сахар, самые голодные побежали вперед, уподобляясь верблюдам в Сахаре,
почуявшим оазис.
Русские солдаты быстро узнали чудодейственную силу этих слов и лечили ими
все. Когда начали проявляться последствия злоупотребления крапивой, лебедой
и зелеными яблоками и военнопленные стали отставать, кряхтя и стеная от
жесточайшей боли, то ни слова, ни побои уже не помогали: солдаты
останавливались возле каждого и старались вдохновить его такими словами:
- Ну, пошел, пошел! До Попонного недалеко. Там будет хлеба по три фунта,
а мяса по фунту. Там начальство хорошее, и каша там будет! Ну, земляк,
пошел, пошел! Там и доктор будет!
В полдень дошли до Полонного, где пленных ожидали новые солдаты. Они
разделили транспорт на несколько частей и каждую часть увели в сады, где
были кухни.
От одной к другой ходил высокий офицер и приказывал выдавать пленным обед
и хлеб. Письмо, которое передал фельдфебель, делало чудеса, и Швейк, увидя,
что из огромной кучи отсчитывают громадные, похожие на кирпичи хлебы,
успокоительно заворчал:
- Правильный человек! Наверное, он сделал им хороший нагоняй.
Затем пришел взводный командир и построил пленных по десяти. За ним
русский солдат вывел по одному из каждого десятка, дал каждому по большой
железной миске, ржавой и грязной, и на спине каждого написал мелом: "1",
"2", "З", "4" и т. д. Он приказал пленным помнить свой номер и отвел их под
крыши, где повара уже мешали ковшами щи в огромных котлах.
Итак, Швейк, у которого на спине была написана тройка, передал своему
десятку щи, между тем как капрал делил на десять частей хлеб и куски мяса.
Все окружили миску, и вокруг было слышно только чавканье и стук ложек о
зубы. Щи были страшно горячие, но никто не предлагал их остудить, и никто на
них не дул.
Щи моментально исчезли, от мяса осталось одно воспоминание, от хлеба - ни
одной крошки. Пленные сидели на земле, усталые, с блаженным выражением на
грязных лицах, и ждали, что будет дальше. Сахара, казалось, уже была
пройдена, и они надеялись, что останутся под пальмами.
Среди них проходили русские солдаты, возвращавшиеся с обеда; они несли в
руках маленькие котелки, пускались в разговоры с пленными, а затем высыпали
остатки еды им на ладони, улыбаясь широко и добродушно:
- Во, пан, бери! Кушай, кушай на здоровье! С одним из таких врагов своего
императора Швейк разговорился о том, какое в Австрии солнце и сколько там
земли приходится на человека. Они оба не понимали друг друга и были оба
рады, когда солдат предложил Швейку, чтобы тот подержал ладони, на которые
он высыпал содержимое своего котелка, и затем ушел.