- Только она не горячая, - отдал должное печенке Швейк и продолжал: - От
нее уже пар не идет. А глаза ближе к печенке я наклонить не могу, придется
ее поднести к глазам, да кроме того, мы ведь последняя десятка, после нас
уже нет никого. - Он взял кусок и поднес его к глазам: - Вот, если так, то
это помогает. Я теперь хорошо вижу!
- Видимо, - сказал пискун, - и мне придется сделать так, чтобы спасти
свои глаза. А что ты жуешь, Швейк?
- На одном куске оказалось сало, а сало вредит глазам, так я его съел.
- Братцы, подносите печенку поближе к глазам! - закричал Горжин.
И под одеялом раздался равномерный хруст пожираемой печенки, головы
стукались друг о друга, все нагибались над тазом. А когда Швейк через
секунду попробовал взять еще кусок и полез в таз, то его рука встретилась
там с девятью другими руками, вылавливавшими в воде остатки.
- Это мне напоминает случай с пани Гузвичковой, - сказал Швейк. - Ее муж
был выбран городским советником, и она решила отпраздновать это событие
устройством большого вечера. Она пригласила десять гостей, купила двенадцать
котлет, приказала прислуге изжарить их и подать на стол к ужину с
картофельным салатом. Из приглашенных пришло только девять. Ну, каждый взял
себе по котлетке, а двенадцатая осталась сирота сиротой на тарелке, и
хозяйка ею угощает каждого. Но гости, все люди интеллигентные, с хорошим
воспитанием, отказывались. Конечно, они были голодны. Ведь известно, что
такое городские советники - им по быку мало! Но они не подавали и вида и
только рассказывали о том, как они будут работать на благоустройство Праги,
и вдруг - хлоп! Электричество потухло. Пани Гузвичкова звонит прислуге,
чтобы та принесла лампу, ну, а пока что им пришлось сидеть в темноте. И
вдруг в столовой раздается страшный крик. В этот момент вспыхивает
электричество, и перед глазами всех предстала ужасная картина: пани,
прикрывая котлету, держала на тарелке руку, в которую было воткнуто десять
вилок! Да, такие вещи в темноте случаются; вот так и у нас - темно, да к
тому же мы - слепые. Теперь, братцы, тихонько давайте расходиться.
Едва они разошлись, как Баранов, узнав, что печенка съедена, принялся
колотить на кухне повара.
Пощечины, которые Баранов закатил повару, оказались роковыми для
вороватого начальника. Повар пожаловался в Будслав, где воинский начальник
разъяснил, что печенка после лечебной процедуры должна быть отдана пленным,
и послал об этом донесение в Витебск; через неделю чиновника отозвали и на
его место назначили полковника Александра Алексеевича Головатенко.
НОВОЕ НАЧАЛЬСТВО
Новому начальнику рабочей роты судьба не особенно-то улыбнулась. В мирное
время он вел весьма неопределенный образ жизни, а после мобилизации был
призван в чине полковника в армию, из которой двадцать лет тому назад по
экономическим соображениям (долги) должен был выйти в отставку.
Новый призыв в армию был последней улыбкой счастья для старого
полковника, но вскоре его начали преследовать неудачи. Полк, которым он
командовал на фронте, немцы забрали целиком, без единого выстрела, и он,
случайно сохранив свою жизнь на благо России, должен был предстать перед
военным судом. После суда его назначили комендантом какой-то консервной
фабрики, консервные коробки которой, в результате его махинаций с мясом,
приходили на фронт полупустыми. В конце концов его вновь вызвали в Петроград
на исповедь. Но и на этот раз суд "снизошел" к нему, и его вновь назначили
начальником двухсот оборванных, работавших на постройке дороги пленных.
В Островок он приехал ночью и, приняв командование, сейчас же вытряхнул
бедного Баранова из занимаемого им помещения, а рано утром его денщик искал
по всей деревне цыгана-парикмахера, чтобы тот остриг и побрил приехавшее
новое начальство, прежде чем оно решило представиться роте.
Напрасно Швейк отказывался, уверяя, что он бреет только себя. Денщик взял
его за шиворот и потащил за собою:
- Ты не пойдешь, а полковник мне морду разобьет, - говорил он.
В хате, где помещалась канцелярия начальства, Швейк застал нового
коменданта в одних кальсонах, вешавшего на стенку портрет царя. Швейк взял
под козырек, и Александр Алексеевич благосклонно сказал:
- Здравствуй.
- Так что пришел побрить вас, - улыбаясь как можно приятнее, заявил
Швейк.
Полковник холодно посмотрел на него и повторил:
- Здравствуй!
- Кроме того, ваше высокоблагородие, я остригу вас, - еще вежливее
ответил на новое приветствие начальства Швейк. - Я умею - в мирное время я
стриг собак в Праге. Стричь я буду лучше ножницами, а то машинка больно
рвет.
- Здравствуй! - очень холодно повторил начальник, а потом заорал: - Вон!
Выйди и приди снова, как тебе полагается!
За занавеской, прикрывавшей в углу постель полковника, что-то
зашевелилось; было слышно, как кто-то зазевал, а потом показались руки, по
которым Швейк сейчас же узнал женщину. Он засмотрелся в угол, и полковник
снова заорал на него:
- Что же ты, не слышишь? Вон! И приходи сюда как человек!
За дверью Швейк подверг себя всестороннему осмотру. Все было в порядке:
бритва в футляре, мыло в коробке, ножницы в целости. Может быть, полковник
ожидал, что он придет с полотенцами? Швейк побежал домой. Перед дверью снова
осмотрелся, посмотрел даже на себя в зеркало, а потом на сапоги.
"Не попал ли я, Иезус-Мария, в г...?!" Он постучал три раза в дверь.
- Войдите, - раздалось внутри сразу два голоса: бас и сопрано.
Он вошел. Полковник сидел на постели, на которой лежала растрепанная
девица, нисколько не стыдясь того, что у нее обнажена грудь.
Швейк стал во фронт, отдал честь, и начальник снова благосклонно сказал:
- Здравствуй!
Швейк вытянулся в струнку.
- Осмелюсь доложить, господин полковник, ваше высокоблагородие, что
пришел, ваше высочество, остричь и обрить согласно приказу.
- Марш назад, за двери! - заорал полковник, и Швейк вылетел, говоря сам