"Фуй, фуй, фуй!.." - засвистел Швейк, перебрасывая с руки на руку
полученный подарок, который залил ему руки. Это была какая-то смесь из
маленьких, круглых, желтых зерен, между которыми выглядывали шкварки.
- Опять какая-нибудь гадость, - сказал Швейк капралу, также с интересом
наблюдавшему за ним. - Как бы опять не отравиться. Что с этим делать?
Курить, есть, варить?
- Черт возьми! - воскликнул восторженно учитель, которого выкупали утром
в озере. - Да ведь у нас этим кормят кур. Господа, да ведь это же просо! Это
у них сладкое на обед подается.
Кто-то из рядом стоявшей десятки, получивший также в подарок пшенную
кашу, закричал: "Тю-тю-тю-тю!" - будто сзывал кур, а Швейк на это громко
закукарекал.
Но вскоре пришел офицер и отдал распоряжение отвести пленных в риги.
Затем он крикнул:
- Вот отдыхайте! Высыпайтесь до самого утра. Вечером их снова отвели на
кухню, где они кроме супа получили еще по три куска сахару. Бравый солдат
Швейк в этот день засыпал с блаженным ощущением и сам про себя пел песню:
Солдат приходит в кабак.
Этапный пункт в Полонном был долго предметом воспоминаний для Швейка, и
он с большим удовольствием рассказывал о сделанных им новых открытиях.
- Один раз, приятели, иду это я утром с миской за похлебкой. Съели мы ее,
иду я второй раз, потому что жрать хотелось, а повар меня отталкивает и
прогоняет. Но я идти не хочу, а он меня - раз! - по голове половником. А тут
как раз приходит фельдфебель, такой бородатый, и говорит: "Дай ему! Ведь он
наш, православный". Я это сразу раскусил, хотя и плохо говорю по-русски.
Повар мне налил похлебки и дал еще киселя. Затем я пошел к другому котлу,
где варили кашу для русских солдат, подставляю котелок и говорю повару:
"Знаешь, я человек православный". Он берет полный половник каши и
накладывает мне полный котелок. Иду я к солдатам, показываю на хлеб и
говорю: "Я человек православный". Они мне набивают карманы хлебом. А потом я
увидал одного молодого солдата, который всем раздает папиросы. Пробираюсь я
к нему и кричу: "Дай мне одну, я человек православный!" Он на меня посмотрел
и говорит, скривив рот: "Не глупи, у тебя кишка тонка. Какой ты
православный, если ты из Вршовиц?!" Господа, этот русский солдат говорил так
хорошо по-русски, что я понимал каждое его слово, а он меня - тоже. Я ему
говорю: "Я вовсе не из Вршовиц, из самой Праги". А он отвечает: "Ты, старый
осел, ведь бывал у водопровода на Стрелке? Не правда ли?" Оно, ребята,
русский-то язык, если говорит интеллигентный человек, такой чистый, что я
сейчас же вспомнил господина Клофача; он всегда говорил, что чешский
интеллигент с русским интеллигентом всегда могут договориться, и
удивительно, как они все о нас знают! Этот солдат знал, в какой пивной
продается у нас поповицкое пиво, а в какой - смиховское.
Он мне дает две папиросы и говорит: "Вот тебе, раб Вены, Берлина и Рима!"
А я протестую: "Я не раб, я солдат своего престарелого монарха и буду
воевать за него до самой смерти".
А он смеется и говорит: "Да ты набитый идиот, у тебя голова, наверно,
набита вместо мозгов ржаным хлебом. Ты тут, голубчик, особенно не ерепенься,
а то получишь по зубам. У тебя кишка тонка, ты сейчас в России, особенно-то
на нас не наскакивай!"
И опять сказал это так ловко, как все равно по-чешски! Прямо-таки я
понимал все до слова! Он даже мне сказал, что я получу по зубам. Прямо
удивительно!
Я говорю этому солдату: не встречались ли мы с ним в Праге на сокольском
слете, когда там была депутация из России? А он опять смеется и говорит: "В
Праге не в Праге, а когда ты шел с Вышеграда на Смихов, я в это время шел с
Малой Страны по Карлову мосту".
Смеется, смеется и прямо издевается надо мной, что все знает. Я смотрю на
него - обыкновенный русский солдат. Другие солдаты тоже на него смотрят, как
бараны, а он берет в руки две пачки махорки и говорит: "Раб Вены и Берлина,
скажи, что Франц Иосиф и Вильгельм негодяи. Скажи, что они заслуживают петли
за Гуса, Белую Гору, Коменского, Крамаржа, Махара и других мучеников.
Поклянись, что ты отомстишь за их кровь!" Что мне было делать, если нечего
было курить? Ну, конечно, я сказал, что они негодяи, и получил махорку. А
позже, уже в Киеве, я узнал, что это был вовсе не русский солдат, а некий
Тонда Новак из Бревнова, который застрелил своего гейтмана за то, что тот
ударил его, и убежал к русским, к неприятелю, забыв о славной присяге.
Но Полонное было единственным пунктом, где, очевидно, офицер не крал и
считал военнопленных людьми. Швейку было о чем вспоминать. А за Полонным
опять началась беда.
Было решено, что до самого Киева транспорт должен будет идти пешком.
Русская армия непрерывно отступала, не имея возможности нигде остановиться,
и не хватало поездов для вывоза раненых и боеприпасов, чтобы они не попали в
руки неприятеля.
В течение трехдневного похода, продолжавшегося с раннего утра до поздней
ночи, только один раз пленные получили по куску хлеба. На четвертый день,
когда к новому этапному пункту подъехал обоз с походными кухнями, которые
должны были накормить пленных, венгры и румыны с боснийцами предприняли
атаку на котлы.
Удары прикладами их не удержали. В одно мгновение котлы были перевернуты
вверх дном, под ними стонали ошпаренные и раздавленные, а на котлах и возле
них дрались пленные, расцарапывая ногтями лица и разбивая котелками головы.
Четверть часа кучка русских солдат безуспешно пыталась навести порядок и
прекратить драку. Все усилия, все удары прикладами были напрасны. Тогда
кто-то послал казаков. Те въехали в толпу на лошадях и, щелкая длинными
кнутами, раздавая удары направо и налево, постепенно разогнали кучу
дравшихся пленных. Казакам очень понравилось гоняться за пленными и бить их
нагайками. Они врезались в толпу пленных, не участвовавших в драке, спокойно
стоявших и смотревших на события, и разогнали их по всему полю, радуясь, что
потом опять придется их лупить плетками, чтобы собрать в одно место.
К вечеру пленные пришли в опустевшую маленькую деревню. Солдаты
распустили их по ригам и сараям, не заботясь о том, кто куда идет.
Швейк вместе с капралом, учителем и вольноопределяющимся зашел в