раздевайтесь! Эй, господа, помогайте-ка дамам!"
И те сейчас же начали раздеваться и снимать с себя все, что еще на них
было, офицеры их поставили на столы, а генерал налил мне вина, дал нам
выпить, потом обнажил шашку и заорал на офицеров:
"Эй, ребята, дети, слава и гордость русской армии, сабли наголо! Гоните
кругом австрийцев, пускай скачут по лавкам. Пускай поцелуют колени у каждой
из наших дам! Пускай они видят, против кого они воюют! А если они что
сделают не так, как следует, если дамы ими не удовлетворятся, то мы их
зарубим саблями! В один момент сукиным сынам отрубим головы!"
И вот, братцы, представьте, - рассказывал Швейк. - все пьяные вдрызг, что
они делают - и сами не знают, а мы среди них. Я смотрю на Горжина, а он
белый, как стена, ведь он же был кельнером и знает, что может наделать такая
скотина в пьяном состоянии. Ну так вот, этот генерал уже начал меня бить по
физиономии:
"Выше, выше, сукин сын, подлезь к ней! Коньяку напейся, но всем нам
покажи, как в Вене у вас любят. А если три раза не сделаешь, то и голова
долой!" А те, другие офицеры, подходят к нам, как звери. Так я к ней лезу
вверх, а он меня отталкивает назад:
"Нет, не так, чтобы она видела, что ты австриец, снимай шапку, раздевайся
догола!"
И вдруг он начинает орать офицерам, как в белой горячке: "Господа, все
раздевайтесь донага, чтобы военной формы мой глаз не видел: если уж грешить,
так не оскверняй чести военного мундира!"
Через пять минут все были раздеты, и он опять начал грозить нам саблями.
Я смотрю на Горжина, а его прошиб холодный пот, зубы стучат, словно он хочет
мне сказать: "Ну, пришел нам последний час!"
А я ему моргаю и моргаю на двери и на офицеров. Все стоят в куче, рты у
всех раскрыты, смотрят наверх и ждут, что будет дальше. Все едва держатся на
ногах, но сабли держат над головами, а генерал командует:
"Так, начинать! А если не будешь по-настоящему делать, то вам задницы
саблями порубим!"
Сестры только посмеиваются, да ведь вы знаете, пьяная женщина хуже
свиньи. Я обнимаю такую толстушку, моргаю Горжину на двери, падаю с нею на
пол между офицерами, сваливаю несколько человек, и при этом начинается
свалка. Я вырвался, выбежал на улицу, бегу, как Адам, и чувствую, что сзади
меня пыхтит Горжин. Смотрю: из дома выбегают офицеры с саблями, - кто только
в чем, кто обутый, кто накинул на себя только рубашку, а кто без всего - и
орут: "Держи его, держи его!" А сестры тоже летят за нами в чем их Бог
создал и кричат:
"Ловите, держите вора, бейте убийцу!"
Ну а все-таки все кончилось благополучно. Тут сбежались русские солдаты,
и мы удрали.
- А как же получилось, что вы пришли одетыми? - спросил Марек, на что
Швейк спокойно ответил:
- Мы вернулись в это лесничество назад. Разве я не сказал, что все
обошлось благополучно, когда прибежали русские солдаты! Кое-кого они
постреляли, а кого побили прикладами. Ну а в это время настала такая
неразбериха, что на нас никто не обратил внимания. Едва мы вышли из леса,
как туда со всех сторон поскакали казаки и весь полк обезоружили, а теперь
все солдаты предаются военно-полевому суду.
Пискун весело похлопал себя по коленям.
- Братцы, это только прелюдия. Вот увидите, какая тут начнется опера.
Весь мир будет прислушиваться, как тут заиграет орган революции. Да, у
многих полопаются барабанные перепонки от этой музыки!
А Горжин, почесывая спину, вздохнул:
- Вот теперь мы смеемся, но тогда мне было не до шуток. Как только об
этом вспомню, мороз подирает по коже. Пускай они тут устраивают какую хотят
музыку, но я хочу скорей домой.
События в лесничестве, начавшиеся в памятный день, закончились тем, что
несколько солдат из взбунтовавшегося полка было повешено. Боевое настроение
солдат и их неприязнь к офицерам в результате таких мер росли так быстро,
что ни один офицер с наступлением темноты не отваживался выйти из помещения
на улицу или выехать в поле. Сестер милосердия все время избивали, и Евгения
Васильевна, девица бывалая, девица с прошлым, была сильно обеспокоена
создавшимся положением и не переставала убеждать своего старого любовника,
чтобы он перевел роту куда-либо подальше в тыл, где меньше опасности и
спокойнее.
Да полковник Головатенко и сам убедился, что воздух здесь стал
небезопасным для его здоровья, и когда дорога была окончательно готова, а
деньги пленных находились в его кармане, он уехал в Витебск хлопотать, чтобы
роту перебросили в другое место. Уезжая, он передал канцелярию Евгении
Васильевне.
Эта его сожительница, распутная, но сентиментальная, как всякая
проститутка, решила стать матерью для пленных. Теперь, когда они ничего не
делали, она обходила хаты в Островке и смотрела, как они стирают рубашки,
пишут письма, ругаются или спорят о прочитанном в газетах.
Затем ей показалось, что "доктора" не посвящают достаточно внимания
больным, что они с ними слишком грубы, и она приказала, чтобы утренние
приемы больных происходили у нее в канцелярии, так как за здоровьем людей
необходимо тщательно следить и главным образом предохранять от болезней.
- Дома у них, - упрекала она Ванека, - жены и дети, а вы их тут лечите
по-солдатски. Сперва нужно добросовестно исследовать причину болезней и
душевно их успокоить. Доброе слово лучше всего вылечивает. А вы видите, дела
у нас теперь опять плохие: полковник уехал, не скоро вернется, денег не
оставил; кажется, что ни хлеба, ни похлебки скоро не будет. В интендантстве
в долг не дают. И с людьми нужно в такое время обращаться так, чтобы они не
додумались, чего доброго, до самоубийства. Ведь их ждут жены и дети.
А поэтому Ванек и Марек утром приходили вместе со своими больными в
канцелярию, где Евгения Васильевна высовывала ноги, кривые, как виноградная
лоза, все в мозолях, из-под шинели и растрепанная садилась на постель:
- Доброе утро. Не спала я всю ночь. Ах, какие страшные сны! Одной так
страшно. Полковник не едет и не пишет. Все для вас он там работает, о вас