безусловно его кончат.
Так вот поговорили мы славным образом до вечера, а вечером ваше сия-
тельство меня кличут.
Усадили меня, запомнил, в кресло, а сами произносят мне такие слова:
- Я, - говорит, - тебе, Назар, по-прямому: тени я не люблю наводить,
так и так, мужички не сегодня-завтра пойдут жечь имение, так нужно хоть
малехонько спасти. Ты, мол, очень верный человек, мне же, говорит, не на
кого положиться... Спаси, говорит, для ради бога положение.
Берет тут меня за ручки и водит по комнатам.
- Смотри, - говорит, - тут саксонское серебро черненое, и драгоценный
горный хрусталь, и всякие, говорит, золотые излишества. Вот, говорит,
какое богатое добрище, а все пойдет, безусловно, прахом и к чертовой ба-
бушке.
А сам шкаф откроет - загорается.
- Да уж, - говорю, - ваше сиятельство, положение ваше небезопасное.
А он:
- Знаю, - говорит, - что небезопасное. И поэтому сослужи, говорит,
милый Назар, предпоследнюю службу: бери, говорит, лопату и изрой ты мне
землю в гусином сарае. Ночью, говорит, мы схороним что можно и утопчем
ножками.
- Что ж, - отвечаю, - ваше сиятельство, я хоть человек и не освещен-
ный, это верно, а мужицкой жизнью жить не согласен. И хоть в иностранных
державах я не бывал, но знаю культуру через моего задушевного приятеля,
гвардейского рядового пехотного полка. Утин его фамилия. Я, говорю, бе-
зусловно, согласен на это дело, потому, говорю, если саксонское черненое
серебро, то по иностранной культуре совершенно невозможно его портить. И
через это я соглашаюсь на ваше культурное предложение - схоронить эти
ценности.
А сам тут хитро перевожу дело на исторические вещички.
Испытываю, что за есть такой Пипин Короткий.
Тут и высказал ваше сиятельство всю свою высокую образованность.
Хорошо-с...
К ночи, скажем, уснула наипоследняя собака... Беру лопату - ив гуси-
ный сарай.
Место ощупал. Рою.
И только берет меня будто жуть какая. Всякая то есть дрянь и невидаль
в воспоминание лезет.
Копну, откину землишку - потею, и рука дрожит. А умершие покойники
так и представляются, так и представляются...
Рыли, помню, на австрийском фронте окопчики и мертвое австрийское те-
ло нашли...
И зрим: когти у покойника предлинные-длинные, больше пальца. Ох, ду-
маем, значит, растут они в земле после смерти. И такая на нас, как ска-
зать, жуть напала - смотреть больно. А один гвардеец дерг да дерг за
ножку австрийское мертвое тело... Хороший, говорит, заграничный сапог,
не иначе как австрийский... Любуется и примеряет в мыслях и опять дерг
да дерг, а ножка в руке и осталась.
Да-с. Вот такая-то гнусь мертвая лезет в голову, по копаю самосильно,
принуждаюсь. Только вдруг как зашуршит чтой-то в углу. Тут я и присел.
Смотрю: ваше сиятельство с фонарчиком лезет - беспокоится.
- Ай, - говорит, - ты умер, Назар, что долго? Берем, говорит, сундуч-
ки поскореича - и делу конец.
Принесли, мы, запомнил, десять претяжеленных-тяжелых сундучков, зем-
лей закрыли и умяли ножками.
К утру выносит мне ваше сиятельство двадцать пять пелковеньких, любу-
ется мной и за ручку жмет.
- Вот, - говорит, - тут письмишко к молодому вашему сиятельству.
Рассказан тут план местонахождения вклада. Поклонись, говорит, ему - сы-
ну и передай родительское благословение.
Оба тут мы полюбовались друг другом и разошлись.
Домой я поехал... Да тут опять речь никакая.
Только прожил дома почти что два месяца и возвращаюсь в полк. Узнаю:
произошли, говорят, новые революционные события, отменили воинскую честь
и всех офицеров отказали вон. Вспрашиваю: где ж такое ваше сиятельство?
- Уехал, - говорят, - а куда - неизвестно. Кажется, что к старому па-
паше - в его имение.
- Хорошо-с...
Штаб полка.
Являюсь по уставу внутренней службы. Так и так, - рапортую, - из нес-
рочного отпуска.
А командир, по выбору, прапорщик Лапушкин - бяк меня по уху.
- Ах, ты, - говорит, - княжий холуй, снимай, говорит, собачье мясо,
воинские погоны!
"Здорово, - думаю, - бьется прапорщик Лапушкин, сволочь такая..."
- Ты, - говорю, - по морде не бейся. Погоны снять - сниму, а драться
я не согласен.
Хорошо-с.
Дали мне, безусловно, вольные документы по чистой.
- Катись, - говорят, - колбаской.
А денег у меня, запомнил, ничего не осталось, только рубль дареный,
зашитый в ватном жилете.
"Пойду, - думаю, - в город Минск, разживусь, а там поищу вашего сия-
тельства. И осчастливит он меня обещанным капиталом".
Только иду нешибко лесом, слышу - кличет ктой-то.
Смотрю - посадские. Босые босячки. Крохоборы.
- Куда, - вспрашивают, - идешь-катишься, военный мужичок?
Отвечаю смиренномудро:
- Качусь, - говорю, - в город Минск по личной своей потребности.
- Тек-с, - говорят, - а что у тебя, скажи, пожалуйста, в вещевом ме-
шечке?
- Так, - отвечаю, - кое-какое свое барахлишко.