из дому в город Минск или еще в какой-нибудь в польский город, потому
что - сами видите - погибаю я здесь курам на смех. Отец мой, престарелый
мельник, имеет капитал, так нужно выпытать, где хранит его. Нужно мне
разжиться деньгами. Я, говорит, против отца не злоупотребляю, но не се-
годня-завтра он, безусловно, помрет, болезнь у него - жаба, и пугаюсь я,
что про капитал не скажет.
Начал я тут удивляться, а она прямо-таки всхлипывает, смотрит в мои
очи, любуется.
- Ах, - говорит, - Назар Ильич господин Синебрюхов, вы - самый здесь
развитой и прелестный человек, и как-нибудь вы это сделаете.
Хорошо-с. Придумал я такую хитрость: скажу старичку, дескать, выселя-
ют всех из местечка Крево... Он, безусловно, вынет свое добро... Тут мы
и заставим его поделить.
Прихожу назавтра к ним, сам, знаете ли, бороденку подстриг, блю-
зу-гимнастерку новую надел, являюсь прямо-таки парадным женишком.
- Сейчас, - говорю, - Викторичка, все будет исполнено.
Подхожу демонстративно к мельнику.
- Так и так, - говорю, - теперь, говорю, вам, старичок, каюк-компания
- выйдет завтра приказ: по случаю военных действий выселить всех жителей
из местечка Крево.
Ох, как содрогнется тут мой мельник, как вскинется на постельке... И
сам как был в нижних подштанниках - шасть за дверь и слова никому не
молвил.
Вышел он во двор, и я тихонько следом.
А дело ночное было. Луна. Каждая даже травинка виднеется. И идет он
весь в белом, будто шкелет какой, а я за сарайчиком прячусь.
А немец, помню, чтой-то тогда постреливал. Только прошел он, стари-
чок, немного, да вдруг как ойкнет. Ойкнет и за грудь скорей. Смотрю - и
кровь по белому каплет:
"Ну, - думаю, - произошла беда - пуля".
Повернулся он, смотрю, назад, руки опустил и к дому.
Да только, смотрю, пошел он как-то жутко. Ноги не гнет, сам весь в
неподвижности, а поступь грузная.
Забежал я к нему, сам пугаюсь, хвать да хвать его за руку, а рука уж
холодеет, и смотрю: в нем дыханья нет - покойник. И незримой силой взо-
шел он в дом, веки у него закрыты, а как на пол ступит, так пол гремит -
земля к себе покойника требует.
Закричали тут в доме, раздались перед мертвецом, а он дошел поступью
смертной до постельки, тут и скосился.
И такой в халупе страх настал, - сидим и дышать даже жутко.
Так вот помер мельник через меня, и сгинули - во веки веков - его
деньжонки капиталом.
А очень тут загрустила Виктория Казимировна. Плачет она и плачет, и
всю неделю плачет - не сохнут слезы.
А как приду к ней - гонит и видеть меня не может.
Так прошла, запомнил, неделя, являюсь к ней. Слез, смотрю, нету, и
подступает она ко мне даже любовно.
- Что ж, - говорит, - ты сделал, Назар Ильич господин Синебрюхов? Ты,
говорит, во всем виноват, ты теперь и раскаивайся. Ты, говорит, погубил
моего отца. И через это я окончательно лишилась его деньжонок. И теперь
достань ты мне хоть с морского дна какой-нибудь небольшой капитал, а
иначе, говорит, ты первый для меня преступник, и уйду я, знаю куда, в
обоз, - звал меня в любовницы прапорщик Лапушкин и обещал даже золотые
часишки с браслеткой.
Покачал я прегорько головой, дескать, откуда мне такому-то разжиться
капиталом, а она вскинула на плечи трикотажный платочек, поклонилась мне
низенько:
- Пойду, - говорит, - поджидает меня прапорщик Лапушкин. Прощайте,
пожалуйста, Назар Ильич господин Синебрюхов!
- Стой, - говорю, - стой, Виктория! Дай, говорю, срок, дело это обду-
мать надо.
- А чего, - говорит, - его думать? Пойди да укради хоть с морского
дна, только исполни мою просьбу.
И осенила тут меня мысль.
На войне, думаю, все можно. Будут, может, немцы наступать - пошурую
по карманам, если на то пошло.
А вскоре и вышел подходящий случай.
Была у нас в окопах пушечка... Эх, дай бог память - Гочкис заглавие.
Морская пушечка Гочкис.
Дульце у ней тонехонькое, снаряд - и смотреть на пего глупо, до того
незначительный снаряд. А стреляет она всячески не слабо. Стрельнет и но-
ровит взорвать что побольше.
Над ней и командир был - морской подпоручик Винча. Подпоручик ничего
себе, но - сволочь. Бить не бил, но под винтовку ставил запросто.
А очень мы любили эту пушечку и завсегда ставили ее в свой окоп.
Тут, скажем, пулемет, а тут небольшое насаждение из елок и - пушечка.
Германии она очень досаждала. В польский костел она била по кумполу,
потому был там германский наблюдатель.
По пулеметам тоже била.
И прямо немцам она не давала никакого спасения.
Так вот, вышел случай.
Выкрали немцы в ночное время у ней главную часть - затвор. И притом
унесли пулемет. И как это случилось - удивительно подумать. Время было
тихое, я, безусловно, к Виктории Казимировне пошел, часовой у пушечки
вздремнул, а подчасок, дрянь такая худая, в дежурный взвод пошел. Там в
картишки играли.
Ну ладно. Пошел.
Только играет он в карты, выигрывает и, сучий сын, не поинтересуется
посмотреть, что случилось.
А случилось: немцы пушечкин затвор стибрили.
К утру только пошел подчасок к пушечке и зрит: лежит часовой, безус-