ловно мертвый, и кругом - кража.
Ох, и было же что тогда!
Морской подпоручик Винча тигрой на меня наскакивает, весь дежурный
взвод ставит под винтовку и каждому велит в зубах по карте держать, а
подчаску - веером три карты.
А к вечеру едет - волнуется генерал ваше превосходительство.
Ничего себе, хороший генерал. Но, конечно, не очень уж. Вот он взгля-
нул на взвод, и гнев его прошел. Тридцать человек, как один, в зубах по
карте держат.
Усмехнулся генерал.
- Выходи, - говорит, - отборные орлы, налетай на немцев, разоряй
внешнего врага.
Вышли тут, запомнил, пять человек, и я с ними.
Генерал ваше превосходительство восхищается нами.
- Ночью, - говорит, - летите, отборные орлы. Режьте немецкую проволо-
ку, изыскивайте хоть какой-нибудь пулемет и, если случится, - пушечкин
затвор.
Хорошо-с...
К ночи мы и пошли.
Я-то играючи пошел. Мыслишку, во-первых, свою имел, а потом, имейте в
виду, жизнь свою я не берег. Я, знаете ли, счастье вынул.
В одна тыща девятьсот, должно быть, что в шестнадцатом году, запом-
нил, ходил такой черный, люди говорили, румынский мужик. С птицей он хо-
дил. На груди у него - клетка, а в клетке - не попка, попка - та зеле-
ная, а тут вообще какая-то тропическая птица. Так она, сволочь такая,
ученая, клювом вынимала счастье - кому что. А мне, запомнил, планета Рак
и жизнь предсказана до девяноста лет.
И еще там многое что предсказано, что - я уж и позабыл, да только все
исполнилось в точности.
И тут вспомнил я предсказание и пошел, прямо скажу, гуляючи.
Подошли мы к немецкой проволоке. Темь. Луны еще не было. Прорезали
преспокойно лаз. Спустились вниз, в окопчики в германские. Прошли шагов
с полета - пулемет, пожалуйста.
Уронили мы германского часового наземь и придушили тут же...
Очень мне это было неприятно, жутковато, и вообще, знаете ли, ночной
кошмар.
Хорошо-с.
Сняли пулемет с катков, разобрали кому что: кому катки, кому ящики, а
мне, запомнил, подсунули самую что ни на есть тяжесть - тело пулемета.
Почти что целый пулемет.
И такой, провались он совсем, претяжеленный был; те налегке - шаг да
шаг, и скрылись от меня, а я пыхчу - затрудняюсь, поскольку мне доста-
лась такая тяжесть. Мне бы наверх ползти, да смотрю - проход сообще-
ния... Я в проход сообщения... А из-за угла вдруг германец прездоровен-
ный-здоровенный, и наперевес у него винтовка. Бросил я пулемет под ноги
и винтовку тоже против него вскинул.
Только чую - германец стрельнуть хочет, голова на мушке.
Другой оробел бы, другой - ух, как оробел бы, а я ничего - стою, не
трепыхнусь даже. А поверни я только спину либо щелкни затвором - тут,
безусловно, мне и конец.
Так вот стоим друг против дружки, и всего-то до нас пять шагов. Зрим
друг друга глазами и ждем, кто побежит. И вдруг как задрожит германец,
как обернется назад... Тут я в него и стрельнул. И вспомнил, чего заду-
мал. Подполз к нему, пошарил по карману - противно. Ну, да ничего - пре-
возмог себя, вынул кабаньей кожи бумажник, вынул часишки в футляре (нем-
цы все часишки в футляре носят), взвалил пулемет на плечо и наверх. До-
шел до проволоки - нету лаза. Да и мыслимо ли в темноте его найти?
Стал я через проволоку продираться - трудно. Может быть, час или
больше лез, всю прорвал себе спину и руки совсем изувечил. Да только
все-таки пролез. Вздохнул я тут спокойно, залег в траву, стал себе руки
перевязывать, - кровь так и льет.
И забыл совсем, чума меня возьми, что я еще в германской стороне, а
уж светает. Хотел было я бежать, да тут немцы тревогу подняли, нашли,
видимо, у себя происшествие, открыли по русским огонь, и, конечно, по-
ползи я, тут бы меня приметили и убили.
А место, смотрю, вполне открытое было и подальше травы даже нет - лы-
сое место. А до халуп шагов триста.
Ну, думаю, каюк-компания, лежи теперь, Назар Ильич господин Синебрю-
хов, благо трава спасает.
Хорошо. Лежу.
А немцы, может быть, очень обиделись: стибрили у них пулемет и двоих
почем зря убили, - мстят - стреляют, прямо скажу, без остановки.
К полдню перестали стрелять, да только, смотрю, чуть кто проявится в
нашей, в русской, стороне, так они туда и метят. Ну, значит, думаю, бе-
зусловно, они настороже, и нужно лежать до вечера.
Хорошо-с.
Лежу час. И два лежу. Интересуюсь бумажником - денег немало, только
все иностранные. Часишками любуюсь. А солнце прямо так и бьет в голову,
и дух у меня замирать стал. И жажда. Стал я тут думать про Викторию Ка-
зимировну, только смотрю - сверху на меня ворон спускается.
Я лежу живой, а он, может, думает, что падаль, и спускается.
Я на него тихонько шикаю:
- Шш, - говорю, - пошел, провал тебя возьми!
Машу рукой, а он, может быть, не верит и прямо на меня наседает.
И ведь такая птичья нечисть - прямо на грудь садится, а поймать я ни-
как его не поймаю - руки изувечены, не гнутся, а он еще бьется больно
клювом и крылами.
Я отмахнусь - он взлетит и опять рядом сядет, а потом обратно на меня
стремится и шипит даже. Это он кровь, гадюка, на руке чует.
Ну, думаю, пропал, Назар Ильич господин Синебрюхов! Пуля не тронула,
а тут птичья нечисть, прости господи, губит человека зря.