Немцы, безусловно, сейчас заприметят, что такое приключилось тут за
проволокой. А приключилось: ворон при жизни человека жрет.
Бились так мы долго. Я все норовлю его ударить, да только перед гер-
манцем остерегаюсь, а сам прямо-таки чуть не плачу. Руки у меня и так-то
изувечены - кровь текет, а тут еще он щиплет. И такая злоба к нему напа-
ла, только он на меня устремился, как я на него крикну: кыш, - кричу, -
паршивец!
Крикнул, и, безусловно, немцы сразу услышали. Смотрю, змеей ползут
германцы к проволоке.
Вскочил я на ноги - бегу. Винтовка по ногам бьется, а пулемет наземь
тянет. Закричали тут немцы, стали по мне стрелять, а я к земле не припа-
даю - бегу.
И как я добежал до первых халуп, прямо скажу - не знаю. Только добе-
жал, смотрю - из плеча кровь текет - ранен. Тут по-за халупами шаг за
шагом дошел до своих и скосился замертво. А очнулся, запомнил, в обозе в
полковом околотке.
Только хвать-похвать за карман - часишки тут, а кабаньего бумажника
как не бывало. То ли я на месте его оставил - ворон спрятать помешал, то
ли выкрали санитары.
Заплакал я прегорько, махнул на все рукой и стал поправляться.
Только узнаю: живет у прапорщика Лапушкина здесь в обозе прелестная
полячка Виктория Казимировна.
Хорошо-с.
Прошла, может быть, неделя, наградили меня Георгием, и являюсь я в
таком виде к прапорщику Лапушкину.
Вхожу в халупу.
- Вздравствуйте, - говорю, - ваше высокоблагородие, и вздравствуйте,
пожалуйста, прелестная полячка Виктория Казимировна!
Тут, смотрю, смутились они оба. А он встает, ее заслоняет.
- Чего, - говорит, - тебе надобно? Ты, говорит, давно мне примелькал-
ся, под окнами треплешься. Ступай, говорит, отсюдова, к лешему.
А я грудь вперед и гордо так отвечаю:
- Вы, - говорю, - хоть и состоите в чине, а дело тут, между прочим,
гражданское, и имею я право разговаривать, как и всякий. Пусть, говорю,
она, прелестная полячка, сама сделает нам выбор.
Как закричал он на меня:
- Ах, ты, - закричал, - сякой-такой водохлеб! Как же ты это смеешь
так выражаться... Снимай, говорит, Георгия, сейчас я тебя, наверно, уда-
рю.
- Нет, - отвечаю, - ваше высокоблагородие, я в боях киплю и кровь
проливаю, а у вас, говорю, руки короткие.
А сам тем временем к двери и жду, что она, прелестная полячка, ска-
жет.
Да только она молчит, за Лапушкину спину прячется.
Вздохнул я прегорько, сплюнул на пол плевком и пошел себе.
Только вышел за дверь, слышу, ктой-то топчет ножками.
Смотрю: Виктория Казимировна бежит, с плеч роняет трикотажный плато-
чек.
Подбежала она ко мне, в руку впилась цапастенькими коготками, а сама
и слова не может молвить. Только секундочка прошла, целует она меня пре-
лестными губами в руку и сама такое:
- Низенько кланяюсь вам, Назар Ильич господин Синебрюхов... Простите
меня, (такую-то, для ради бога, да только судьба у нас разная...
Хотел я было упасть тут же перед ней, хотел было сказать что-нибудь
такое, да вспомнил все, перевозмог себя.
- Нету, - говорю, - тебе, полячка, прощения во веки веков.
ЧЕРТОВИНКА
Жизнь я свою не хаю. Жизнь у меня, прямо скажу, роскошная.
Да только нельзя мне, заметьте, на одном засиженном месте сидеть да
бороденку почесывать.
Все со мной чтой-то такое случается... Фантазии я своей не доверяю,
но какая-то, может быть, чертовинка препятствует моей хорошей жизни.
С германской войны я, например, рассчитывал домой уволиться. Дома,
думаю, полное хозяйство. Так нет, навалилось тут на меня, прямо скажу,
за ни про что всевсякое. Тут и тюрьма, и сума, и пришлось даже мне, та-
кому-то, идти наниматься рабочим батраком к своему задушевному приятелю.
И это, заметьте, при полном своем семейном хозяйстве.
Да-с.
При полном хозяйстве нет теперь у меня ни двора, ни даже куриного пе-
ра. Вот оно какое дело!
А случилось вот как:
Из тюрьмы меня уволили, прямо скажу, нагишом. Из тюрьмы я вышел разу-
тый и раздетый.
Ну, думаю, куда же мне такому-то голому идти - домой являться? Нужно
мне обжиться в Питере.
Поступил я в городскую милицию. Служу месяц и два служу, состою все
время в горе, только глядь-поглядь - нету двух лет со дня окончания гер-
манской кампании.
Ну, думаю, пора и ехать, где бы только разжиться деньжонками.
И вот вышла мне такая встреча.
Стою раз преспокойно на Урицкой площади, смотрю, какой-то прет на ме-
ня в суконном галифе.
- Узнаешь ли, - вспрашивает, - Назар Ильич господин Синебрюхов? Я,
говорит, и есть твой задушевный приятель.
Смотрю: точно - личность знакомая. Вспоминаю: безусловно, задушевный
приятель - Утин фамилия.
Стали мы тут вспоминать кампанию, стали радоваться, а он, вижу, че-
го-то гордится, берет меня за руку.