- Я, - говорю, - беспорядков не нарушаю. Ни отнюдь. Но, говорю, как
же так, если это мое добришко, так имею же я право руками трогать? И
штаны, говорю, мои, взгляните - химический подпись.
А он, гадюка, вынимает какую-нибудь там бумагу и читает.
- Нет, - говорит, - ничего тут не выйдет. Лучше, говорит, ушел бы ты
куда ни на есть. Сам посуди: суд да дело, да уголовное следствие, - все
это - год или два, а жрать-то тебе, безусловно, нужно. И к тому же, мо-
жет быть, выяснится, что ты - трудовой дезертир.
И так он обернул все это дело, что поклонился я всем низенько.
- Ладно, - отвечаю, - уйду куда ни на есть. Прощайте навсегда! Только
пусть ответит мне Матрена Васильевна, где же родной мой сын, мальчичек
Игнаша?
А она, жаба, отвечает тихими устами:
- Сын ваш, мальчичек Игнаша, летось еще помер от испанской болезни.
Заскрипел я зубами, оглянулся на четыре угла - вижу, все мое любезное
висит, поклонился я в другой раз и вышел тихохонько.
Вышел я за деревню. Лес. Присел на пенек. Горюю. Только слышу:
ктой-то трется у ноги.
И вижу: трется у ноги сучка небольшая, белая. Хвостиком она так и
крутит, скулит, в очи мне смотрит и у ноги так и вьется.
Заплакал я прегорько, ласкаюсь к сучке.
- Куда же, - вспрашиваю, - нам с тобой, сучка, приткнуться?
А она как завоет тонехонько, как заскулит, как завьется задом, так
пошла даже у меня сыпь по телу от неизвестного страха.
И вот тут я глянул на нее еще раз и задрожал.
"Откуда же, - думаю, - взяться тут сучке? - Так вот подумал, вскочил
быстренько и, безусловно, от нее ходу. Эге, думаю, это неспроста, это,
может, и есть моя чертовинка во образе небольшой сучки".
Иду это я шибко, только смотрю - за мной катится.
Я за дерево схоронился, а она травинку нюх да нюх, понюхрила и, вижу,
меня нашла, снова у ноги вьется и в очи смотрит. И такой на меня трепет
напал, что закричал я голосом и побежал.
Только бегу по лесу - хрясь идет, а она за мной так скоком и скачет,
так меня и достигает.
И сколько я бежал - не помню, только слышу будто внутренний голос
просит:
- Упань... упа-ань...
Упал я тут наземь, зарылся головой в траву, и начался со мной кошмар.
Ветер ли зашуршит поверху, либо ветошка обломится, - мне теперь все рав-
но, мне все чудится, что достигает меня сучка и вот-вот зубами взгрызет-
ся и, может быть, перекусит горло и будет кровь сосать.
Так вот пролежал я час или, может быть, два, голову поднять не смею,
и стал забываться.
Может быть, я тут заснул - не знаю, только утром встаю: трется у ноги
сучка. А во мне будто страху никакого и нет и даже какой-то смех внут-
ренний выступает. "Да это же, - думаю, - собачка с моего двора. Может,
она не пожелала с Клоповым находиться и вот пристала ко мне, к своему
законному хозяину".
Погладил я сучку по шерстке, сам, безусловно, еще остерегаюсь.
- Ну, - говорю, - нужно нам идти. Есть, говорю, у меня такой задушев-
ный приятель Утин. К нему мы и пойдем. Будем с ним жить в обнимку и
по-приятельски. Пойдем со своим законным хозяином.
Так вот я сказал ей, будто у нас вчера ничего и не было. Встаю и иду
тихонечко. Она, безусловно, за мной.
Прихожу, например, в одну деревню, расспрашиваю:
- Это, - говорят, - очень даже далеко, и идти туда нужно, может быть,
пять ден.
- Ой-е-ей, - говорю, - что же мне такоеча делать? Дайте, говорю, мне,
если на то пошло, полбуханки хлеба.
- Что ты, - говорят, - что ты, прохожий незнакомец, тут кругом все
голодуют и сами возьмут, если дастишь.
Так вот не дали мне ничего, и в другой деревне тоже ничего не дали, и
пошел я вовсе даже голодный с белой своей сучкой.
Да еще, не вспомню уж откуда, увязался за нами преогромный такой пес
- кобель.
Так вот иду я сам-третий, голодую, а они, безусловно, нюх да нюх и
найдут себе пропитание.
И так я голодовал в те дни, провал их возьми, что начал кушать всякую
нечисть и блекоту, и съел даже, запомнил, одну лягуху.
Теперь вот озолоти меня золотом - в рот не возьму, а тогда съел.
Было это, запомнил, к концу дороги. К вечеру я, например, очень ос-
лаб, стал собирать грибки да ягодки, смотрю - скачет.
И вспомнил: говорил мне задушевный приятель, что лягух, безусловно,
кушают в иностранных державах и даже вкусом они вкусней рябчиков. И буд-
то сам он ел и похваливал.
Поймал я тогда лягуху, лапишки ей пообрывал. Кострик, может быть,
разложил и на согретый камушек положил пекчись эти ножки.
А как стали они печеные, дал одну сучке, а та ничего - съела.
Стал и я кушать.
Вкуса в ней, прямо скажу, никакого, только во рту гадливость.
Может быть, ее нужно с солью кушать - не знаю, но только в рот ее
больше не возьму.
Все-таки съел я ее, любезную. Поблевал маленько. Заел еще грибками и
побрел дальше.
И сколько я так шел - не помню, только дошел до нужного места.
Вспрашиваю:
- Здесь ли проживает задушевный приятель Утин?
- Да, - говорят, - безусловно, здесь проживает задушевный приятель
Утин. Взойдите вот в этот домишко.
Взошел я в домишко, а сучка у меня, заметьте, в ногах так и вьется, и
кобель сзади. И вот входит в зальце задушевный приятель и удивляется: