стою, например, возле стола и лепешки в муке валяю. Димитрий Наумыч лю-
бил эти самые лепешки. Где-то, думаю, он теперь, Димитрий Наумыч-то? В
городе он советский депутат...
- Позволь, бабонька, - сказал фельдшер, - ври, да не завирайся. Чем
больна-то?
- Да я ж и говорю, - сказала Анисья, - стою возле стола, кручу лепеш-
ки... Вдруг тетка Агафья, что баран, прибегает и рукой машет. "Иди, -
кричит, - Анисьюшка, иди поскорей. Твой-то никак приехал из города и
идет будто по улице с мешком и с палкой". Зашлось у меня сердце. Подко-
сились ноги. Стою дурой и лепешки мну... Бросила после лепешки, выбежала
во двор. А во дворе солнце играет, играет. Воздух легкий. А налево, этак
у хлева, желтый теленок стоит и хвостишкой мух пугает. Взглянула я на
теленка - слезы каплют. Вот, думаю, Димитрий Наумыч-то обрадуется этому
самому желтому теленку...
- Позволь, - хмуро сказал фельдшер, - ты дело говори.
- Я ж и говорю, батюшка, Иван Кузьмич. Не сердись только. Дело я го-
ворю... Выбежала я за ворота. Гляжу этак, знаете ли, - налево церковь,
коза ходит, петух ножкой ворошит, а направо, по самой серединке, гляжу -
Димитрий Наумыч идет. Глянула я на него. Сердце закатилось, икота подс-
тупает. Ой, думаю, мать честная, пресвятая богородица! Ой, думаю, тош-
ненько!
А он-то идет серьезным, мелким шагом. Борода по воздуху треплется. И
платье городское на нем. И в штиблетах... Как увидела я штиблеты, будто
что оторвалось у меня внутри. Ой, думаю, куда ж я такая-то, необразован-
ная, гожусь ему в пару, если он, может, первый человек и депутат советс-
кий... Встала я дурой у плетня и ногами не могу идти. Перебираю пальцами
плетень и стою. А он-то, Димитрий Наумыч, депутат советский, доходит до
меня мелким ходом и здоровается.
"Здравствуйте, - говорит, - Анисья Васильевна. Сколько, говорит, лет,
сколько зим не виделись с вами..."
Мне бы, дуре, мешок у Димитрия Наумыча схватить, а я гляжу на штибле-
ты и не двигаюсь. Ой, думаю, отвык от меня мужик. Штиблеты носит. С го-
родскими, может, с комсомолками разговаривает.
А Димитрий Наумыч отвечает басом:
"Ох, говорит, какая ты есть. Темная, говорит, ты у меня, Анисья Ва-
сильевна. Про что, говорит, я с тобой теперь разговаривать буду? Я, го-
ворит, человек просвещенный и депутат советский. Я, говорит, может, че-
тыре правила арифметики знаю. Дробь, говорит, умею... А ты, говорит, вон
какая! Небось, говорит, и фамилию не можешь подписывать на бумаге? Дру-
гой бы очень просто бросил бы тебя за темноту и необразованность".
А я стою у плетня и лепечу слова: дескать, конечно, Димитрий Наумыч,
бросьте меня такую-то, что вам стоит.
А он берет меня за ручку и отвечает:
"Я шутку пошутил, Анисья Васильевна. Оставьте думать. Я, говорит, это
так. Что вы..."
Снова закатилось у меня сердце, икота подступает.
"Я, - говорю, - Димитрий Наумыч, будьте спокойны, тоже, конечно, могу
дробь узнать и четыре правила. Или фамилию на бумаге подписывать. Я, го-
ворю, не осрамлю вас, образованного..."
Фельдшер Иван Кузьмич встал со стула и прошелся по комнате.
- Ну, ну, - сказал он, - хватит, завралась... Чем болеешь-то?
- Болею-то? Да теперь ничего, Иван Кузьмич. Полегче будто стало те-
перь. На здоровье не могу пожаловаться... А он-то, Димитрий Наумыч, го-
ворит: "Пошутил, говорит, я". Вроде как, значит, шутку он выразил.
- Ну да, пошутил, - сказал фельдшер. - Конечно, пошутил... Порошков,
может, тебе дать?
- А не надо, - сказала Анисья. - Спасибо тебе, Иван Кузьмич, за сове-
ты. Мне, конечно, теперь сильно полегчала. Чувствительно спасибо. Досви-
даньице.
И Анисья, оставив на столе кулек с зерном, пошла к двери. Потом вер-
нулась.
- Дробь-то мне, Иван Кузьмич... Где мне про эту самую дробь-то теперь
узнать? К учителю, что ли, мне ехать?
- К учителю, - сказал фельдшер, вздыхая, - конечно, к учителю. Меди-
цины это не касается.
Анисья низко поклонилась и вышла на улицу.
1924
БАНЯ
Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый ящик и пойдет
себе мыться. Беспокоиться даже не будет - мол, кража или пропажа, номер-
ка даже не возьмет.
Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:
- Гут бай, дескать, присмотри.
Только и всего.
Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают -
стираное и глаженое. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты,
заплатаны. Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.
У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошел в баню (не
ехать же, думаю, в Америку), - дают два номерка. Один за белье, другой
за пальто с шапкой.
А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать - некуда. Карманов
нету. Кругом - живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привя-
жешь.
Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Вошел в ба-
ню.
Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скучно. А ходить надо. По-